Игорь Курукин - Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного
Ещё в 1567/68 году В. Я. Щелкалов и князь Тёмкин-Ростовский предъявили Висковатому иск о «бесчестии». Печатник тогда спор проиграл, но свои позиции в Ближней думе царя сохранил. Однако через два года его новое поражение завершилось кровавой экзекуцией. Пискарёвский летописец сообщает, что царь «повеле казнити дияка Ивана Висковатого по суставом резати, а Никиту Фуникова диака же варом (кипятком. — И.К., А.Б.) обварити». Некоторые из арестованных были убиты вместе с семьями, а в качестве палачей выступали лица из близкого окружения царя, причем не только опричники, но и земские бояре.
Сам же царь не только умело лицедействовал, но и явно обладал режиссёрским даром, который реализовывал в устраиваемых им зрелищах. Едва ли он верил в тройную измену прослужившего ему верой и правдой больше двадцати лет печатника и, возможно, сознавал, что потерял толкового помощника. Но, выдвигая против дьяка и его коллег обвинения в сговоре с враждебными государствами, он указывал подданным, по чьей вине никак не закончится Ливонская война, а русская земля подвергается набегам татар, почему происходят казни и растут подати, кто творит неправосудие и мздоимство.
И сделал он это умело, по законам жанра, на площади, в присутствии многочисленных подданных: «…приводят связанными 300 знатных московских мужей, происходивших из старинных семейств; большинство их — о жалкое зрелище! — было так ослаблено и заморено, что они едва могли дышать; у одних можно было видеть сломанные при пытке ноги, у других руки. Всех этих лиц ставят пред тираном. Он, видя, что народ оробел и отворачивается от подобной жестокости, разъезжал верхом, увещевая народ не бояться. Тиран велит народу подойти посмотреть поближе, говоря, что, правда, в душе у него было намерение погубить всех жителей города, но он сложил уже с них свой гнев. Услышав это, народ подходит ближе, а другие влезают на крыши домов. Тиран снова возвращается к черни и, стоя в середине её, спрашивает, правильно ли он делает, что хочет карать своих изменников. Народ восклицает громким голосом: „Живи, преблагий царь. Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их“».
Казалось бы, государь демократично добился народного одобрения расправы — но следуют не казни, а неожиданное, сверхзаконное прощение уже готовившихся через минуту расстаться с жизнью осуждённых. Иван Васильевич «велит вывести на средину 184 человека и говорит своим боярам, которые стояли в некотором отдалении от упомянутой толпы телохранителей: „Вот возьмите, дарю их вам, принимайте, уводите с собою; не имею никакого суда над ними“, — и они были отпущены из упомянутой толпы стоявших кругом к свите бояр». Несчастные люди валятся на колени, бьют челом, спешат к ещё не верящим в чудо родным и близким.
Но шоу ещё не закончено — не зря же собрались зрители. Теперь должна разразиться гроза. На сцену торжественно выходит дьяк Василий Щелкалов и громким голосом зачитывает «вины» преступников и, прежде всего, главного из них, Ивана Висковатого: «Иван, секретарь великого князя, вероломный, вероломно поступил. Именно, он написал королю Польскому, обещая ему предать крепость Новгородскую и Псковскую. Это — первый знак твоего вероломства и обмана». При этом он бил поверженного противника плетью по голове. «Второй знак вероломства и обмана: ты писал к царю турецкому, увещевая его послать войска к Казани и Астрахани. Это второй твой обман и вероломство. В-третьих, ты писал царю перекопскому или таврическому, чтобы он опустошил огнем и мечом владения великого князя. Тот, учинив набег с войском, причинил большой урон жителям Московской земли. И раз ты виновник столь великого бедствия, ты уличён в вероломстве и обмане, учинённом против твоего государя»{12}.
Начинается экзекуция: из тела Висковатого палачи вырезают куски мяса, Фуникова обливают поочерёдно кипятком и холодной водой, остальным опричники лихо рубят головы. Вместе с Фуниковым и Висковатым на площади были публично казнены дьяки, стоявшие во главе наиболее важных московских приказов: возглавлявший Поместный приказ Василий Степанов, глава Большого прихода (главного финансового ведомства России того времени) Иван Булгаков, начальник Разбойного приказа Григорий Шапкин. Жестокое представление и его главный постановщик долго не забудутся: вот это государь — что казнить, что миловать умеет! Уже не на публике, а «за сценой» происходит делёжка «наследства» виновных. Андрей Яковлевич Щелкалов получил должность Висковатого, а его брат Василий — часть владений казнённого противника; при том оба остались на службе в земщине.
Вместе с Висковатым не удержались у вершин власти и прежние руководители опричнины. Нагнетаемая атмосфера «измены» обернулась против них же: чем масштабнее представлялся очередной раскрытый «заговор», тем более высокое положение должны были занимать его виновники, ибо, как мыслили московские «верхи» того времени, «сему без науку быти не мощно».
Несостоявшееся братство: «перебор людишек»
Организовать круг избранных во спасение государства слуг царь мыслил по образцу удалившейся от мирской скверны монашеской обители. Эти люди составляли особое «братство», которое царь учредил в Александровской слободе, взяв на себя роль его наставника-игумена. В числе «старейшин» опричного братства Таубе и Крузе называли Афанасия Вяземского и Малюту Скуратова, а также отца и сына Басмановых и Петра Зайцева; Штаден в состав «высших глав в опричнине» добавлял князей Михаила Черкасского, Василия Тёмкина-Ростовского и Андрея Овцына, «маршалка» Булата Арцыбашева, братьев Григория и Василия Грязных, стрелецкого голову Кураку Тимофеевича Унковского{13}.
Однако возвышение новых опричных деятелей порождало между ними соперничество. Лучшим способом утвердить свое место у трона стало выявление «измены», чему в немалой степени помогала атмосфера подозрительности в условиях опричных опал и казней. Да и сам царь едва ли мог долго выдержать роль смиренного, хотя и старшего «брата» учреждённой им «обители» — его темперамент вкупе с чувством «чёрного» юмора давали о себе знать.
Шлихтинг рассказывал, «как сильно любит тиран своего зятя (шурина. — И.К., А.Б.) Михаила Темрюковича… не пропускает никакого случая оказать ему свое расположение, понятно, в течение тех двадцати или тридцати дней, когда он не свирепствует». Однако и царскому родственнику доставалось от венценосного покровителя: «…как только душа его воспламенится чем-либо возбуждающим жестокость и вспыльчивость, он приказывает привязать к каждым воротам <дома Черкасского> пару или две диких медведей, в силу чего несчастный не может выйти не только сам, но и никто вообще, и при этом по необходимости ест и пьёт, что есть у него дома, так как достать из другого места трудно: от страха пред медведями никто не смеет ни входить в этот дом, ни выходить из него. Также коль скоро тиран заметит, что у того есть деньги, то велит привести его на то место, где должников бьют палкою за неуплаченные долги, и наравне с ними подвергнуть палочным ударам, пока тот не отдаст, что у него есть. А если ему дать нечего, тиран велит отсчитать ему несколько золотых, которые впоследствии отбирает, когда захочет. Если же он хочет воздержаться от избиения зятя, то велит схватить более именитого его раба и подвергнуть его палочным ударам столько времени, пока зять из чувства сожаления не заплатит этого и не отдаст то, что велит тиран. Он хвастает, что проявил большую милость в том, что, избивая раба, щадит зятя». В другой раз один из главных опричников должен был входить в свой дом через ворота, на которых его подчинённые повесили кучера и двух слуг Черкасского, и тот, «выходя ежедневно из дому, принуждён был, так сказать, нагибаться под виселицей своих служителей, а висели они на том месте приблизительно четырнадцать дней»{14}.
Может быть, не поднаторевший в придворном обращении горец Михаил Темрюкович и вправду бывал виноват перед грозным зятем, но едва ли подобные методы воспитания порождали чувство искренней привязанности. А для прочих опричников они служили наглядным уроком того, что любой «человек великий и временной» в одночасье может перестать таковым быть; можно постараться если не занять его место, то хотя бы продемонстрировать государю свою бдительность и войти в милость.
По сообщению того же Шлихтинга, Афанасий Вяземский в 1570 году «погорел» в результате доноса на него царского ловчего Григория Ловчикова о том, что князь якобы предупредил новгородцев о январском царском походе. Возможно, обвинение было ложным или, во всяком случае, недоказанным; князя не казнили, однако опричники «каждый день в то время, как Афанасий совещался с тираном, умерщвляли несколько рабов (холопов Вяземского. — И.К., А.Б.) и не прекращали исполнять приказание, пока не убили всех». Затем царь казнил братьев князя, конфисковал его имущество, а самого опричника поставил на правёж[11] «на место, где обычно бьют должников, и повелел бить его палками по целым дням подряд, вымогая от него ежедневно 1000 или 500 или 300 серебреников». Как долго продолжалось это издевательство, неизвестно, но Штаден упоминал, что Вяземский умер «на железной цепи в посаде Городецком», как провинившийся перед хозяином дворовый пёс. Государь же, видимо, полагал, что поступил справедливо: не было казни — нет и имени покойного Вяземского в синодиках опальных.
