Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд
Президент Мэдисон понимал это с самого начала и вёл себя соответствующим образом. Незадолго до начала войны, отмечает Ричард Раш, Мэдисон предположил, что «разница между нашим правительством и другими, к счастью, заключается в следующем: здесь правительство выполняет тревожную и трудную задачу, а народ стоит спокойно — не давит, не гонит… тогда как в других местах правительству легко, а народ [вынужден] терпеть и делать всё, как диктуют амбиции, воля или любой непосредственный импульс». По словам Раша, Мэдисон не был похож на других людей; его ум был «плодороден и глубок для такого рода размышлений».
К ужасу как друзей, так и врагов, Мэдисон сохранял удивительное спокойствие во время катастрофических событий войны. Лучше допустить вторжение в страну и сожжение столицы, чем укреплять государственную власть на европейский монархический манер. Это была республиканская война, которую Мэдисон стремился вести по-республикански. Даже во время войны президент продолжал призывать к эмбарго как к лучшему средству борьбы с ней. Как заметил его секретарь военно-морского флота Уильям Джонс, республиканские принципы Мэдисона были источником его кажущейся слабости в руководстве. «Президент, — заметил Джонс в 1814 году, — добродетелен, способен и патриотичен, но… ему трудно приспособить к кризису некоторые из тех политических аксиом, которым он так долго потакал, потому что они имеют основание в добродетели, но которые в силу порочности времени и крайней необходимости требуют некоторого смягчения».
Мэдисон сопротивлялся этому ослаблению республиканских политических аксиом. Он знал, что республиканский лидер не должен становиться Наполеоном или даже Гамильтоном. Хотя он и пытался руководить Конгрессом, он не требовал от него ничего, и он не использовал патронаж исполнительной власти, чтобы завоевать влияние. Не имея прецедентов военного времени, которыми он мог бы руководствоваться, он сознательно принял административную неразбериху и неэффективность, военные неудачи и оппозицию со стороны федералистов и даже некоторых членов своей собственной партии, будучи уверенным, что в республике сильное исполнительное руководство может лишь поставить под угрозу принципы, за которые велась война.
Как заявил город Вашингтон в официальном послании президенту, меч войны обычно использовался в ущерб «гражданской или политической свободе». Но с президентом Мэдисоном в войне против Британии дело обстояло иначе. Президент не только сдерживал меч «в должных пределах», но и руководил «вооружёнными силами в пятьдесят тысяч человек, которым ежегодно выделялись многие миллионы, не нарушая ни одного политического, гражданского или религиозного права». Как отметил один из его почитателей, Мэдисон противостоял как могущественному внешнему врагу, так и широко распространённой внутренней оппозиции «без единого суда за измену или даже без единого преследования за клевету».
Хотя историки с трудом оценивают достижения Мэдисона, многие современники, безусловно, понимали, что он сделал. Поэтому неудивительно, что в честь Мэдисона названы пятьдесят семь городов и округов по всей территории Соединённых Штатов — больше, чем в честь любого другого президента. «Несмотря на тысячу недостатков и промахов», — сказал Джон Адамс Джефферсону в 1817 году, администрация Мэдисона «приобрела больше славы и установила больше Союза, чем все три его предшественника — Вашингтон, Адамс, Джефферсон, вместе взятые». Хотя этим заявлением Адамс, возможно, уязвил гордость человека, который победил его в борьбе за президентское кресло в 1800 году, по сути он был прав. Война 1812 года окончательно закрепила за американцами независимость и государственность Соединённых Штатов, в которых многие раньше сомневались. И все, кроме федералистов, это почувствовали. Война, объявленная «республиканскими гражданами Балтимора» в апреле 1815 года, стала общим рефреном для большей части страны, она возродила с дополнительным блеском славу, которая озарила утро нашей независимости: она вызвала и организовала дремлющие ресурсы империи: она испытала и подтвердила наши республиканские институты: она дала нам ту моральную силу, которая заключается в заслуженном уважении всего мира и в справедливом уважении к самим себе. Она возвысила и укрепила национальный характер, дорогой сердцам народа, как предмет искренней гордости и залог будущего союза, спокойствия и величия».
С распространением подобных настроений неудивительно, что американцы стали считать войну 1812 года «второй войной за независимость». Война, утверждали они, наконец-то придала им «национальный характер», то, о чём Джордж Вашингтон и другие только мечтали тремя десятилетиями ранее. В результате войны, говорил Альберт Галлатин, народ «стал более американским; он чувствует и действует как нация». Внутренняя борьба, продолжавшаяся с 1789 года за направление развития Соединённых Штатов, наконец, казалось, закончилась. Теперь люди призывали покончить с партийными склоками и объединиться в одну великую семью. Великий республиканский эксперимент выстоял. «Наше правительство теперь так прочно стоит на республиканском пути, — уверял Джефферсон Лафайета во Франции, — что его нелегко будет монархизировать с помощью различных форм».
19. Мир внутри себя
К концу войны 1812 года Соединённые Штаты в сознании своих граждан стали нацией, с которой нужно считаться. Население страны, приближавшееся к численности населения Англии, стремительно росло и составляло уже почти восемь с половиной миллионов человек, включая полтора миллиона афроамериканцев. За двадцать пять лет, прошедших после первой переписи населения в 1790 году, численность населения более чем удвоилась — и продолжала расти быстрее, чем почти все остальные страны западного мира.
В 1815 году Соединённые Штаты состояли из восемнадцати штатов и пяти территорий. К первоначальным тринадцати штатам были добавлены Вермонт (1791), Кентукки (1792), Теннесси (1796), Огайо (1802) и Луизиана (1812). Территориями стали Индиана (1809), Иллинойс (1809), Мичиган (1805), Миссисипи (1798) и Миссури (1812). Соединённые Штаты не только удвоились в размерах, но и кардинально изменили своё старое общество восемнадцатого века, особенно на Севере. Американцы, или, по крайней мере, северяне, были более эгалитарными, более предприимчивыми и более уверенными в себе, чем в 1789 году.
После падения Наполеона и реставрации Бурбонов во Франции Европа переживала консервативную реакцию на десятилетия революционных потрясений, оставив Америку единственным маяком республиканизма, оставшимся в монархическом мире. Эмоциональная связь американцев с Британией была наконец разорвана, и они обрели новое чувство собственного национального характера. Их взгляд был обращён уже не на восток через Атлантику, а на запад, на свой обширный континент. Все, кто родился в Америке в возрасте сорока лет и старше, когда-то были монархическими подданными Его Величества Георга III; все, кто был моложе сорока — а они составляли более 85 процентов населения, — родились республиканскими гражданами молодых Соединённых Штатов. Поколение, создавшее Конституцию и запустившее
