Энтони Бивор - Вторая мировая война
Беженцы из Кенигсберга думали, что благополучно бежали на поезде, но когда добрались до Алленштайна, их вытащили из вагонов советские солдаты 3-го гвардейского кавкорпуса, обрадованные, что обнаружили такой источник добра и женщин. Большинство из тех, кто пытался бежать по дороге, были перехвачены советскими войсками. Некоторых просто раздавили в повозках гусеницы советских танков. Других ждала еще худшая судьба.
Леонид Рабичев, лейтенант-связист 31-й армии, так описывал сцены у Гольдапа. «Все дороги были заполнены стариками, женщинами и детьми, большие семьи медленно двигались на повозках, на машинах или пешком на запад. Наши танки, пехота, артиллерия, связисты догоняли их и расчищали себе дорогу, сталкивая лошадей, повозки и пожитки на обочины. Затем тысячи солдат оттесняли старух и детей. Забыв свою честь и долг, забыв об отступающих немецких частях, налетали на женщин и девушек. Женщины, матери и дочери, лежат слева и справа от шоссе, и перед каждой стоит хохочущая толпа мужчин со спущенными брюками. Уже окровавленных и теряющих сознание оттаскивают в сторону. Детей, которые пытались помочь, застрелили. Слышны смех, рев, насмешки, крики и стоны. А командиры – майоры и подполковники – стоят там, на шоссе. Некоторые смеются, но некоторые руководят происходящим, чтобы все их солдаты без исключения могли поучаствовать. Это не обряд инициации, и не имеет никакого отношения к мести проклятым оккупантам, это всего лишь адский, дьявольский групповой секс. Это означает полную потерю управления и жестокую логику обезумевшей толпы. Я сидел в кабине нашей полуторки и дрожал, пока мой водитель Демидов стоял в одной из таких очередей. Я думал о Карфагене в «Саламбо» Флобера. Полковник, который только что руководил происходящим, не смог противиться искушению и встал в одну из очередей, пока майор расстреливал свидетелей: впавших в истерику детей и стариков».
Наконец, солдатам приказали быстро закончить и садиться по машинам, потому что они мешали проходу другой части. Позже, когда обогнали другую колонну беженцев, Рабичев увидел повторение тех же сцен. «Насколько хватало глаз, повсюду трупы женщин, стариков и детей среди куч одежды и перевернутых повозок… Вечереет. Нам приказано найти место для ночевки в одной из немецких деревень, у шоссе. Я повел свой взвод в село за два километра от шоссе. Во всех комнатах – трупы детей, стариков и женщин, которых изнасиловали и застрелили. Мы так устали, что не обращаем на них внимания. Мы так устали, что ложимся среди трупов и засыпаем».
«Русские солдаты насиловали каждую немку от восьми до восьмидесяти, – отмечала советский военный корреспондент Наталья Гессе, близкий друг Сахарова. – Это была армия насильников. Не только потому, что они помешались от похоти, это была еще и форма мести».
Было бы слишком поверхностно приписывать такое поведение просто похоти или мести. Прежде всего, было много солдат и офицеров, которые не принимали участия в изнасилованиях и ужасались действиям своих товарищей. Убежденных коммунистов поражал беспорядок, а управляемая природа советского общества не позволяла представить такую недисциплинированность. Но исключительные тяготы жизни на фронте создали свое сообщество, и многие стали удивительно откровенными в своей ненависти к колхозам и к подавлению, которое царило в их жизни. Солдаты очень возмущались огромными жертвами, понесенными в большом количестве бессмысленных атак, и унизительным отношением, которое им приходилось терпеть. Солдат отправляли на ничейную землю снимать форму, и даже белье с мертвецов, чтобы одеть пополнение. Поэтому, хотя и существовало сильное желание мести немцам, которые вторглись на их Родину и убивали их родных, был и значительный элемент той же причинно-следственной связи, которая определяла психологическое состояние японских войск. Соблазн справиться с унижениями и страданиями, которые они перенесли, был определяющим, и теперь все накопившееся срывали на беззащитных женщинах врага.
При Сталине понятия любви и сексуальности жестоко подавлялись в политической среде, которая стремилась «деиндивидуализировать индивида». Сексуальное образование было запрещено. Попытки Советского государства подавить либидо своего народа создало то, что один русский писатель описывал, как особый вид «эротизма бараков», который был намного примитивнее и жестче, чем «самая грязная зарубежная порнография». И это, в соединении с совершенно ожесточающим эффектом бойни на Восточном фронте и пропагандой всеобщего возмездия, поощряемой в статьях и публичных выступлениях политработников, дало взрывной эффект, когда советские войска вторглись в Восточную Пруссию.
Самыми жестокими были штрафники – живые мертвецы штрафбатов. Многие были закоренелыми преступниками, переведенными из ГУЛАГа. (По приказу Берии политзаключенным воевать не разрешалось.) Даже на офицеров влияла неприкрытая жестокость их жизни. «Преступник – всегда преступник, в тылу или на фронте, – писал военный врач штрафроты. – На фронте в роли штрафника их уголовная натура всегда проявляла себя. Поэтому у нас в роте было весело. Молодая немка подбежала ко мне в Хальсберге и закричала по-немецки: “Меня изнасиловали четырнадцать солдат!” А я пошел дальше, думая: “Жаль, что их было четырнадцать, а не двадцать восемь, жаль, что они не пристрелили тебя, сука немецкая…” Мы, офицеры штрафроты, закрывали глаза на все, у нас не было жалости к немцам. И мы позволяли штрафникам делать со штатскими что угодно».
Мародерство сочеталось с бездумным уничтожением. Солдаты, бывало, сжигали дома, а затем обнаруживали, что негде укрыться от холода. Рабичев описал разграбление Гольдкапа. «Все содержимое магазинов было выброшено на тротуары через разбитые витрины. Тысячи пар обуви, пластинки и радиоприемники, разные бытовые и фармацевтические товары и продукты, все было перемешано. Из окон квартир на улицу вышвыривались одежда, подушки, пуховые одеяла, картины, граммофоны и музыкальные инструменты. Дороги были забиты всем этим добром. В этот момент немецкая артиллерия и минометы открыли огонь. Несколько резервных немецких частей моментально вытеснили наши деморализованные войска из города. Но штаб фронта уже доложил о взятии первого немецкого города. Выбора не было, пришлось брать город снова».
Александр Солженицын, молодой офицер-артиллерист в Восточной Пруссии, описывал сцены мародерства как «шумный рынок», где солдаты примеряли огромных размеров подштанники прусских немок. «Немцы бросили все, – писал солдат Красной Армии о разграблении Гумбиннена, – а наши, как толпа гуннов, врывались в дома. Все горит, в воздухе летает пух из подушек и перин. Все, начиная от солдата и заканчивая полковником, тащат награбленное. Красиво обставленные квартиры, шикарные дома были разрушены в несколько часов и превращены в свалки, где порванные портьеры покрыты джемом, вытекающим из разбитых банок… Этот город был распят». Через три дня он записал: «Солдаты превратились в хищников. В полях лежат сотни застреленных коров, на дорогах свиньи и куры с отрубленными головами. Дома разграблены и горят. Что нельзя забрать, разбивается и уничтожается. Немцы правильно делают, что бегут от нас, как от чумы».
В охотничьем домике в Роминтене, принадлежавшем прусской королевской семье, а затем занятом Герингом, советская пехота разбила все зеркала. Один намалевал черной краской слово «хуй» на теле обнаженной Афродиты Рубенса.
Непонятная злоба в основном была порождением увиденного уровня жизни, даже в домах обычных бауэров, который был невообразим в Советском Союзе. Почти у всех была горькая мысль: зачем же они вторглись к нам и грабили нашу страну, если они настолько богаче? Фронтовая цензура, встревоженная письмами домой, где описывалось, что увидели солдаты, передавала их НКВД. Советские власти были обеспокоены широко распространенным ощущением, что вся пропаганда о «рае для рабочих» в противоположность ужасным условиям в капиталистических странах, была ложью. Они хорошо знали, как привело к восстанию декабристов то, что русские армии увидели лучшую жизнь в Западной Европе в 1814 г.
Первый Белорусский фронт Жукова днем и ночью продолжал безудержное преследование немецких войск. Водители танков часто засыпали от огромной усталости, но возбуждение преследования гнало их вперед. Отступающих немцев расстреливали из пулеметов, а если догоняли штабную машину с офицерами, ее просто давили гусеницами.
18 января 8-я гвардейская армия генерала Чуйкова атаковала Лодзь на пять дней раньше, чем планировалось. В этих боях им помогли бойцы Армии Крайовой. Чуйкову не понравилось, что часть своей сталинградской армии ему пришлось направить на взятие города-крепости Познани. Их навыки уличных боев здесь значили мало. Потребовался месяц обстрелов из тяжелых орудий и удары фугасами и из огнеметов, прежде чем уцелевшие защитники города сдались.
