Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Фергюсон Ниал (Нил)
Таблица 4. Совокупные внешние инвестиции (1913 г.)
источник: Kindleberger, Financial History of Western Europe, p. 225.
На Англию накануне Первой мировой войны приходилось около 44 % общего объема внешних инвестиций{314}. При этом (см. табл. 4) существенная доля английских внешних инвестиций была размещена за пределами Европы. Гораздо бóльшая доля германских капиталовложений приходилась на континентальную Европу. В 1910 году Бетман-Гольвег назвал Англию “главным соперником Германии, если речь идет о политике экономической экспансии”{315}. Это правда, если под экономической экспансией Бетман-Гольвег имел в виду внешние инвестиции. Но если он говорил о росте экспорта, то ошибался: из-за английской политики фритредерства ничто не ограничивало конкуренцию немецких экспортеров с английскими фирмами на рынках Британской империи, а также на внутреннем рынке Великобритании. Это торговое соревнование не осталось незамеченным, однако нелепо усматривать в газетных кампаниях против продукции с клеймом “Сделано в Германии” признаки грядущей войны — подобно тому, как и рассуждения американцев об экономической “угрозе” со стороны Японии в восьмидесятых годах XX века не привели к военному конфликту{316}.
Некоторые специалисты по экономической истории утверждают, что масштабный экспорт капитала повредил английской экономике: Сити — это “козел отпущения” для тех, кто ставит промышленность выше сферы услуг в качестве источника дохода и рабочих мест. По их мнению, экспорт капитала лишал английскую промышленность необходимых инвестиций, ощущалась нехватка капитала, не позволявшая фирмам модернизировать производство. Но подтверждений этому почти нет{317}. Хотя определенно отмечалась обратно пропорциональная зависимость между циклом внешних инвестиций и циклом внутренних инвестиций в основной капитал, на самом деле экспорт капитала не означал оттока капитала из английской экономики. Он никак не обусловливал и рост внешнеторгового дефицита Великобритании{318}. На самом деле доход от этих вложений был равен вывозу нового капитала (если не превосходил его), в то время как (вкупе с поступлениями от невидимых статей экспорта) он неизбежно превосходил внешнеторговый дефицит. В девяностых годах XIX века объем чистых внешних капиталовложений достиг 3,3 % ВНП (сравните с 5,6 % чистого дохода от имущества за рубежом). В следующее десятилетие показатели составляли соответственно 5,1 и 5,9 % ВНП{319}.
Почему английская экономика вела себя именно так? Большую долю внешних капиталовложений составляли инвестиции не прямые, а портфельные: посредниками в этом случае выступали фондовые биржи, где продавались и покупались акции и облигации иностранных государств и фирм. Эдельстайн так объяснял привлекательность иностранных ценных бумаг: хотя вложения в них представляли больший риск, их доходность в 1870–1913 годах в среднем была выше (примерно на полтора процентных пункта) доходности внутренних ценных бумаг. Тем не менее за средними значениями скрываются значительные колебания. Проанализировав данные о 482 фирмах, Дэвис и Хаттенбек показали, что отечественная норма прибыли иногда была выше зарубежной — например, в девяностых годах XIX века{320}. Они также выразили в количественной форме значение империализма для инвесторов. Норма прибыли инвестиций в британских колониях, доминионах и протекторатах заметно отличалась от показателей для зарубежных территорий, не находившихся под английским контролем: на целых 67 % выше до 1884 года, а после — на 40 % ниже{321}. Был ли рост английских внешних инвестиций нерентабельным продуктом империализма? Не следовал ли капитал за флагом, а не за максимальной прибылью? Дэвис и Хаттенбек показали, что имперские территории не были предметом главного интереса английских инвесторов: в 1865–1914 годах лишь около 1/4 объема капиталовложений приходилось на колонии, доминионы и протектораты, тогда как 30 % приходилось на саму Великобританию и 45 % — на зарубежные страны. Дэвис и Хаттенбек подтвердили существование слоя зажиточных английских инвесторов, имеющих интерес в заморских владениях метрополии, который служил механизмом стабилизации международного рынка капитала как такового.
Высокие показатели экспорта капитала из Великобритании также указывают на роль английской экономики как экспортера промышленной продукции, импортера продовольствия и сырья, а также крупного “экспортера” рабочих рук в глобальном масштабе: в 1900–1914 годах чистая эмиграция с Британских островов составила 2,4 миллиона человек{322}. Банк Англии также играл в международной финансовой системе роль кредитора последней инстанции: в 1868 году золотого стандарта (который восходит к XVIII веку и появился в Англии) придерживались лишь Великобритания и Португалия. К 1908 году на него перешли все европейские страны (при этом валюта Австро-Венгрии, Италии, Испании и Португалии не обменивалась свободно на золото) {323}. Таким образом, империализм конца XIX века стал политическим дополнением экономических процессов, аналогичных нынешней “глобализации”. Как и теперь, глобализация в то время подразумевала существование одной-единственной сверхдержавы (сейчас это США, тогда — Британская империя) — с той разницей, что английское владычество носило более формальный характер. В 1860 году территория Британской империи составляла 9,5 миллиона кв. миль, а в 1909 году — уже 12,7 миллиона кв. миль. Накануне Первой мировой войны около 444 миллионов человек так или иначе находилось под властью англичан (лишь 10 % составляло население Соединенного Королевства). Кроме того, следует учитывать, что Британия правила морями благодаря крупнейшему в мире ВМФ (в 1914 году суммарное водоизмещение английских кораблей и судов более чем вдвое превышало немецкий показатель) и торговому флоту. Это была, как выразился в 1905 году Джеймс Л. Гарвин, “держава такого масштаба и великолепия, которые превышают пределы естественного”. Остальные великие державы считали такое положение вещей менее естественным. “Не нам обвинять других в завоеваниях и захватах, — признает даже Дэвис в «Загадке песков». — Мы прибрали к рукам лучшую половину мира, и у немцев есть все права ревновать”{324}.
Хотя тот период отмечен беспрецедентной свободой движения рабочей силы, товаров и капитала, было не совсем понятно, кто и как может соперничать с мировой сверхдержавой. В два предвоенных десятилетия наблюдался рост эмиграции и увеличение экспорта капитала из Англии. Германия тогда же приостановила “вывоз” немцев и снизила экспорт новообразованных капиталов{325}. Неясно, обусловило ли это расхождение разницу внутриэкономических показателей двух стран (или было ею вызвано), однако оно очевидным образом повлияло на масштаб их внешнеполитического влияния. Как недавно указал Оффер, массовая эмиграция с Британских островов крепко связала доминионы с метрополией и обеспечила их лояльность{326}. Напротив, снижающийся уровень рождаемости в Германии и рост иммиграции усилили опасения немцев насчет превосходства Восточной Европы в живой силе. Увеличение объема немецкого экспорта, казалось, угрожало английским интересам, но немцы опасались, что их успехи могут быть сведены на нет протекционистской политикой более успешных колониальных держав (и тогда, следовательно, сохранится зависимость Германии от привозного сырья) {327}. Англия до 1914 года придерживалась политики фритредерства в рамках своей империи, однако начатые Джозефом Чемберленом дебаты об “имперских преференциях” и тарифной реформе не могли не породить беспокойство у других стран-экспортеров.
