Александр Шубин - Свобода в СССР

К. Паустовский повторил эксперимент с альманахом, добившись публикации сборника «Тарусские страницы» в Калуге в 1961 г. Здесь были опубликованы М. Цветаева, все еще остававшаяся запретным плодом для читателей, Б. Окуджава, Ю. Казаков, В. Корнилов, В. Максимов. На этот раз выход сомнительного альманаха не вызвал ответной кампании – границы свободы заметно расширились. В ЦК обсуждалась даже отмена постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», что стало бы мостиком к более широкой публикации поэтов «Серебряного века». До такого разгула антисталинизма, правда, не дошло.

В. Эггелинг считает, что в 1961–1962 гг. наступила «ситуация неопределенности»[163]. С одной стороны – вышел сборник стихов Пастернака, с другой – В. Гроссману запретили публикацию романа «Жизнь и судьба»[164]. Однако никакой «неопределенности» здесь не усматривается. В эти годы благодаря санкционированному Хрущевым расширению рамок свободы развернулось наступление прогрессистов, которые стремились как можно дальше продвинуть сферу разрешенного творчества, в том числе снять посмертную опалу Пастернака. Однако эта сфера не могла быть безграничной. Стихи Пастернака вполне укладывались в нее – неудобна была только фамилия автора. А вот роман Гроссмана – никак не укладывался. Для начала нужно было пробить брешь в табу на лагерную тематику.

После XXII съезда КПСС охранители чувствовали себя обороняющейся стороной и пытались вернуть расположение власти, пугая ее перспективами победы прогрессистов в культуре. В своей речи на XXII съезде КПСС ортодоксы с ужасом делились впечатлениями от США, где качественные произведения выходят мизерными тиражами, а господствует культ секса и насилия. Не несет ли вестернизация и либерализация угрозы духовной культуре? Современная культурная ситуация в России конца ХХ – начала XXI в. подтверждает, что опасения были не беспочвенны.

В своем выступлении на съезде один из идеологов ортодоксов, бывший редактор «Литературки», теперь назначенный редактором «Октября» В. Кочетов атаковал две категории противников: литературных «цыплят» и «угрюмых сочинителей мемуаров»[165]. Выступление Кочетова вызвало смех и крики «долой!» некоторых делегатов[166]. Это показывает, что распространенное мнение об организационном доминировании ортодоксальных сил[167] является неточным. В начале 60–х гг. инициатива принадлежала прогрессистам и власти, которые ставили ортодоксов перед новыми вызовами, которые было все труднее отбивать. Но охранители считали это своим долгом, потому что альтернативой был разгул того, что они считали пошлостью, цинизмом, очернительством. А за этим маячила угроза нарушения устойчивости государственного порядка и деградации культуры.

Несмотря на эстетические разногласия «цыплят» и «угрюмых сочинителей мемуаров», по вопросу о Сталине они были едины – нужно переходить от темы «культа личности» к его причинам и последствиям.

10 октября 1962 г. в «Правде» было опубликовано стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина». «Молодые» объявляли войну уже не только тени Сталина, но и всему лагерю сталинцев. Это заставило охранителей поежиться.

Но сенсацией года стало другое произведение.

В №11 «Нового мира» за 1962 г. был опубликован «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына[168].

Для Твардовского повесть Солженицына был шансом вбить осиновый кол в тело сталинизма. Эта возможность подкупила и Хрущева. Он не только дал согласие на публикацию, но и санкционировал кампанию рекламы произведения[169]. Коммунисты–прогрессисты, преследуя свои цели, продвигали к вершинам известности представителя союзного пока, но принципиально враждебного им идейного течения[170].

Но значение публикации оказалось гораздо разрушительнее для советской системы, чем рассчитывал Хрущев и даже Твардовский. Все желающие теперь могли узнать, что в СССР существовали концентрационные лагеря, порядки в которых напоминали нацистские лагеря смерти. А ведь концлагеря были символом и главным доказательством бесчеловечности нацизма, разгром нацизма – одним из важнейших достижений СССР. «Один день» наносил удар по основополагающим ценностям Системы.

В. Новодворская вспоминает: «В 1967 году отец положил мне на стол «Один день Ивана Денисовича». Это входило в джентельменский набор и должно было стать чем–то вроде похода в консерваторию или пушкинский музей… «Ах, декабристы, не будите Герцена, в России никого нельзя будить!» Эта книга решила все. Не успела я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул…, я поклялась в ненависти к коммунизму, КГБ и СССР. Вывод был сделан холодно и безапелляционно: раз при социализме возможны концлагеря, социализм должен пасть. Из тех скудных источников о жизни на Западе, которые оказались мне доступны, я уяснила себе, что там «ЭТОГО» не было. Следовательно, нужно было «строить» капитализм… Слава Богу! Моей стране оказалась нужна еще одна революция»[171]. Разумеется, такое воздействие повесть Солженицына оказывала на наиболее эмоциональные натуры. Но и более спокойные советские люди, включавшие повесть в «джентльменский набор» для своих детей, не могли сочувствовать охранителям Системы, которая допустила «ЭТО».

Советские люди учились совмещать знание о жутких 30–х и лояльность советскому государству, которое представало не идеальным, а реальным, оставаясь своим. Советская история открывалась как сложная и неоднозначная, будущее – не предопределенным.

Публикация «Одного дня» Солженицына стала пиком наступления прогрессистов 1961–1962 гг., но не «одиночным выстрелом». В это же время публиковались воспоминания Эренбурга о сталинский временах, историческая литература восславляла расстрелянных при Сталине генералов и маршалов.

Наступление прогрессистов не могло продолжаться бесконечно, но все же прервано оно было внезапно. 1 декабря 1962 г. Хрущев посетил художественную выставку в Манеже, где среди прочего многообразия советского искусства демонстрировались и абстракционистские произведения. Художественные вкусы Хрущева были консервативны, и произведения Э. Неизвестного, П. Никонова, Н. Андронова и других вызвали у него гнев своей «бессмысленностью» и антиэстетичностью. Государство кормит художников, а они демонстративно халтурят! Хрущев наглядно увидел подтверждение угроз охранителей о том, что вседозволенность в искусстве и литературе ведет к пошлости, цинизму и халтуре. Обругав увиденные произведения, Хрущев дал сигнал кампании против абстракционизма[172] и решил плотнее заняться отбившейся от рук творческой интеллигенцией.

17 декабря прошла встреча руководителей партии с творческой интеллигенцией, где Хрущев очень грубо ругал Э. Неизвестного, 26 и 29 декабря 1962 г. секретарь ЦК Л. Ильичев провел заседание Идеологической комиссии с участием представителей творческой интеллигенции, указав последней ее место. Ильичев озвучил позицию, которую власть теперь собиралась защищать: «Нельзя допустить, чтобы под видом борьбы с культом личности расшатывали и ослабляли социалистическое общество, социалистическую культуру»[173].

Ильичевская атака на свободу творчества было промежуточным этапом между ждановскими гонениями и сусловской стабильностью. Ильичев был грозен в своей риторике почти как Жданов, но смысл его позиции был уже ближе Суслову – не переходите рамок, помогайте партии и государству в просвещении и воспитании населения, и к вам не будет претензий. Если перешли рамки – покайтесь и простится вам. Не делайте сенсации из культа личности. Да, это было, но было и много другого, о чем нужно писать. Мы признаем многообразие форм искусства, но за исключением тех, которые непонятны народу (и его представителям), потому что они служат лишь слепому подражательству, низкопоклонству перед Западом.

В ответ литературная молодежь выступила с самокритикой, которая местами напоминала контратаку. Евтушенко не признавал, что является духовным вождем стиляг (становиться вождем любого социального слоя было опасно, как показал уже опыт Дудинцева, а уж такого вредного явления, как стиляги – и подавно). И тут же критиковал разгон поэтических чтений на площади Маяковского. Он обвинил власть в том, что она капитулировала перед «псевдолириками» (то есть политизированными критиками режима), в то время как подавляющее большинство поэтов «Маяка» были настроены просоветски. Аксенов, доказывая свою приверженность коммунистическим идеалам, проводил параллель между мнением охранителей и западных идеологов. Такое двойственное покаяние–контратака укладывалось в правила игры: власть уже соглашалась с полемикой, лишь бы она велась в рамках советской лояльности.