Виктор Таки - Царь и султан: Османская империя глазами россиян
Составленное в 1789 году описание Болотовым испытаний своего предка Еремея было выдержано в эстетике сентиментализма с целью облагородить образ пленника. Возвращение Еремея в родную землю особенно хорошо проработано и представляет собой трогательную и высоко моральную историю. Читатель не может не сопереживать Еремею, когда «трепетало сердце его и наполнялось наисладчайшей радостью» при виде знакомых ручейков и холмов или когда оно оборвалось при известии о гибели его жены и дочери[260]. Слезная скорбь бывшего пленника несколько утихла при встрече с бывшим старостой его деревни, который бросился к его ногам, выражая свою любовь и преданность старому хозяину. Вскоре после этого все крестьяне собрались вокруг Еремея, выражая свою радость и целуя его руки, а он, в свою очередь, «не оставил никого из всех, кого бы не облобызал он, и не обмочил слезами»[261]. Эта идиллия в отношениях между барином и крепостными уступила место «слезной радости», когда Еремей встретил своих племянников, которые ныне владели его деревней. Последние почтенно попросили у него прощения за то, что полагали его умершим, и предложили вступить во владение своей собственностью. Проявив не менее благородные чувства, Еремей отказался, объясняя это тем, что он «позабыл как управлять другими» за годы неволи и теперь желал лишь закончить свои дни в доме своих племянников, не вмешиваясь в их распоряжение его имуществом. Преисполненные «наинежнейшею благодарностью», племянники Еремея окружили его всевозможным почтением до конца его дней[262].
В отличие от Баранщикова, Еремей представляется в описании Болотова высокоморальным человеком, что не оставляет у читателя сомнений по поводу его успешной реинтеграции в российское общество. Вопрос о религиозных практиках Еремея в период его пленения даже не поднимается автором, а исполнение Еремеем «всех должностей невольника и раба» никоим образом не сказывается на его благородстве. Болотов не допускает даже намека на возможность конфликта между Еремеем и его племянниками, который могло вызвать внезапное появление последнего после нескольких десятилетий отсутствия. Напротив, идеальная гармония, которая, согласно описанию Болотова, существовала между Еремеем, с одной стороны, и его родственниками и крестьянами, с другой, сразу же восстановилась и даже возросла по его возвращении из плена. Хотя Еремей не стал снова помещиком, его плен и страдания обеспечили ему любовь, уважение и заботу. Несмотря на то что у его истории был не совсем счастливый конец, она тем не менее следовала довольно типическому сентименталистскому образцу, в котором добродетель благородного протагониста вознаграждается после многочисленных испытаний успокоением души и тела.
При всей своей связанности, рассказ Болотовым истории своего предка не устранял амбивалентности плена. Столетие, разделявшее мемуариста и протагониста этой истории, давало первому большую свободу в описании пережитого последним. Однако критически настроенный читатель мог заподозрить, что действительная реинтеграция Еремея в российское общество была менее гладкой, чем это представлял Болотов. Читатели также могли захотеть узнать о том выборе, который Еремею приходилось делать, когда он «был рабом у многих переменных н немилосердных господ, и отправлял все должности невольника и раба». Религиозные практики Еремея во время его пребывания в Крыму были не единственным предметом, оставшимся неясным в описании Болотова. Не менее важным для представителей образованного российского общества был и вопрос о соответствии поведения пленника понятиям дворянской чести и простого человеческого достоинства. Только положительный ответ на этот вопрос мог устранить моральную амбивалентность плена и завоевать для пленника всеобщую симпатию и сострадание.
Дворянские нарративы плена
В своем дневнике дипломатической миссии в Константинополь во время русско-турецкой войны 1806–1812 годов А. Г. Краснокутский рассказывает о встрече с русским солдатом в румелийском городе Ямболь. Солдат оказался ветераном суворовских походов, которого «обольстили» и который «изменил Богу и вере». С тех пор как он сменил свое православное имя Иван Терентьев на мусульманское Сулейман, солдат «слезно плакал» о своем проступке и заявлял, что готов умереть за одну возможность увидеть могилу Суворова. Слова, которые Краснокутский приписал отуреченному русскому дезертиру, наглядно иллюстрировали его собственное отношение к плену: «Скажите, Ваше Благородие, землякам моим, чтобы они верою и правдою служили России и Государю; а то совесть замучает до гробовой доски»[263].
Как видно из этого пассажа, ни ассоциирование плена с вероотступничеством, ни критическое отношение к пленным не исчезло полностью к началу XIX столетия, несмотря на секуляризацию российских элит. В представлении Краснокутского, грех терзаемого угрызениями совести солдата состоял в двойном отречении от веры и от служения царю. Как православный дворянин, состоящий на царской службе, Краснокутский выносит моральный вердикт солдату-дезертиру от имени всего российского общества. Однако подобное позиционирование не помогало тем российским дворянам, которые, в отличие от Краснокутского, имели несчастье попасть в плен и должны были рассказать о том, что пережили по возвращении на родину[264]. Моральная проблема плена стояла перед этими дворянскими офицерами гораздо острее, чем перед Болотовым в его рассказе о крымском плене своего предка Еремея. Их попытки решить данную проблему способствовали дальнейшей секуляризации российского восприятия плена и в то же время подготовили почву для позднейшего националистического возмущения положением русских пленников в руках «азиатских варваров».
Конец ознакомительного фрагмента.
Сноски
1
Сверчевская A.K., Черман Т.П. Библиография Турции. М.: Восточная литература, 1961. Т. 1; Russian Travellers to the Christian East From the Twelfth to the Twentieth Century / Eds. Theophanes George Stavrou and Peter R. Weisensel. Bloomington, IN: Slavica Publishers, 1986.
2
Wolff L. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on the Mind of Enlightenment. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994 (см. рус. пер.: Вульф Л.Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003).
3
О восприятии западных соседей в допетровский период см.: James H. Billington. The Icon and the Axe. An Interpretative History of Russian Culture. New York: Knopf, 1966. P. 84–102. О символической географии раннемодерной Европы, структурированной вдоль оси Север – Юг, а не Запад – Восток, см.: Wolff L. Inventing Eastern Europe.
4
Okenfuss М. Translator’s Introduction // The Travel Diary of Peter Tolstoi. A Muscovite in Early Modern Europe / Еd. M. Okenfuss. DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 1987. Р. xvi.
5
Okenfuss М. Translator’s Introduction // The Travel Diary of Peter Tolstoi. A Muscovite in Early Modern Europe / Еd. M. Okenfuss. DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 1987. Р. xvi.
6
Там же. P. xiv – xv.
7
См. сравнительный анализ позиционирования России, Турции и Японии по отношению к Западу: Zarakol А. After Defeat: How the East Learned to Live with the West. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2011.
8
Ульяницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII в. M.: Гацюк, 1883; Татищев С.С. Внешняя политика императора Николая Первого. Введение в историю внешних сношений России в эпоху Севастопольской войны. СПб.: Скороходов, 1887; Жигарев С.А. Российская политика в восточном вопросе (ее история в XVI–XIX веках, критические оценки и будущие задачи). Историко-юридические очерки. В 2 т. М.: Университетская типография, 1896; Горяинов С.М. Босфор и Дарданеллы. Исследование вопроса о проливах по переписке, хранящейся в Государственном и Санкт-Петербургском главных архивах. СПб.: Скороходов, 1907. Среди исследований русско-турецких войн наиболее примечательна серия работ А.Н. Петрова: Петров А.Н. Война России с Турцией и польскими конфедератами. В 5 Т. СПб.: Веймар, 1866–1874; Он же. Вторая турецкая война в царствование Екатерины Второй. СПб.: Голике, 1880; Он же. Война России с Турцией, 1806–1812. В 3 Т. СПб.: Военная типография, 1885–1887; Он же. Война России с Турцией. Дунайская кампания, 1853–1854. В 2 т. СПб.: Военная типография, 1890.
9
См. прежде всего: Sumner H.B. Peter the Great and the Ottoman Empire. Oxford, UK: B. Blackwell, 1949; Saul N. Russia and the Mediterranean, 1797–1807. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1970; Jewsbury G. Russian Annexation of Bessarabia, 1774–1828. A Study of Imperial Expansion. New York: Eastern European Monographs, 1976; Jelavich B. Russia and the Romanian National Cause, 1858–1859. Bloomington, IN: Slavic and East European Series, Indiana University Press, 1959; Jelavich B. Russia and the Formation of the Romanian Nation-State. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1984; Meriage L. Russia and the First Serbian Uprising, 1804–1813. New York: Garland Publishers, 1987.
