Георгий Куманев - Рассекреченные страницы истории Второй мировой войны
По этому поводу нарком и главком ВМФ военных лет адмирал Н. Г. Кузнецов в одной из бесед с автором настоящей книги (6 августа 1971 г.) заметил: «Отдавая приказание Тимошенко, Жукову, Тюленеву и другим о готовящемся нападении немцев, Сталин по-прежнему больше всех верил себе. А “прозорливость”» вождя подсказывала ему, что пока Гитлер не посмеет начать войну. Это и привело к тому, что указания Сталина, данные вечером 21 июня, не были решительными, категоричными, требующими принятия экстренных мер по повышению готовности войск…
…А как много можно было бы сделать, — продолжал Н. Г. Кузнецов, — даже в эти оставшиеся последние предвоенные часы, если бы хоть бы в субботу (т. е. 21 июня. — Г. К.) все было поставлено на ноги. Конечно, целиком наверстать упущенное время было уже невозможно. Однако лишить противника тактической и оперативной внезапности еще времени хватало. Вызванные по ВЧ командующие приграничных округов могли еще за оставшиеся 10–12 часов не только привести в полную готовность такие части, как авиация, находящаяся на аэродромах, или зенитные средства ПВО, но и привести в движение все остальные части. Медленная передача указаний не поспела к началу войны только потому, что этого и не требовало правительство, или, точнее говоря, Сталин, все еще сильно сомневавшийся, будет ли фашистское нападение»[92].
Таким образом, в результате грубейшего просчета Сталина в оценке возможного срока нападения врага гитлеровская агрессия была совершена внезапно, что имело далеко идущие последствия, поставив еще не развернутые войска Красной Армии в исключительно тяжелое положение. Подавляющее большинство частей и соединений не успели даже поднять по боевой тревоге. К уже приведенным данным укажем и на такой факт. По свидетельству ЦК КП Белоруссии и председателя СНК БССР П. К. Пономаренко, назначенного в начале войны членом Военного совета Западного фронта, когда перед рассветом 22 июня военная разведка доложила командующему ВВС Западного особого военного округа Герою Советского Союза, генерал-майору авиации И. И. Копцу, что на приграничных аэродромах противника слышен гул готовых взлететь самолетов, он сразу же отдал приказ поднять в воздух авиацию округа и сообщил об этом в Кремль. Оттуда поступил грозный окрик: «Провоцируете войну с Германией?! Немедленно посадить все самолеты!» Через считанные минуты, когда этот приказ был выполнен, германские военно-воздушные силы нанесли мощный удар по всем аэродромам округа[93]. В результате только в первые часы агрессии советская авиация потеряла 890 самолетов (из них 668 — на земле). К вечеру 22 июня наши ВВС (по немецким данным) лишились уже 1811 самолетов (из них 1489 — на земле). Глубоко потрясенный случившимся И. И. Копец застрелился…
Люфтваффе этот день обошелся в 35 сбитых и около 100 поврежденных машин. В итоге противник не только захватил стратегическую инициативу, но сразу же получил ощутимый перевес в воздухе, что в тех условиях имело чрезвычайно важное значение.
Поразительная самоуверенность Сталина, что в 1941 г. войны не будет, особенно отрицательно проявилась в том, что, по словам маршала Г. К. Жукова, «для нас оказалась неожиданной мощь немецкой армии, для нас оказалось неожиданностью их (немцев. — Г. К.) шестикратное и восьмикратное превосходство в силах на решающих направлениях; для нас оказались неожиданностью и масштабы сосредоточения их войск, и сила их удара».
Разумеется, противник был весьма удовлетворен столь ошеломляющим успехом. 22 июня 1941 г. начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Ф. Гальдер записал в своем дневнике: «… Все армии, кроме 11-й… перешли в наступление согласно плану. Наступление наших войск, по-видимому, явилось для противника полной тактической неожиданностью… О полной неожиданности нашего наступления для противника свидетельствует тот факт, что части были захвачены врасплох на казарменном расположении, самолеты стояли на аэродромах, покрытые брезентом, а передовые части, внезапно атакованные нашими войсками, запрашивали командование о том, что им делать… Можно ожидать еще большего влияния элемента внезапности на дальнейший ход событий…»[94]
В этот же день командующий 2-й немецкой танковой группой генерал Г. Гудериан сделал следующую запись в дневнике: «Внезапность нападения была достигнута на всем фронте танковой группы».
«Когда на рассвете 22 июня война все-таки разразилась, — свидетельствовал Микоян, — мы, члены Политбюро ЦК, сразу же собрались в Кремлевском кабинете Сталина. Он выглядел очень подавленным, потрясенным. “Обманул-таки подлец Риббентроп”, — несколько раз повторил Сталин. Как мы ни настаивали, он наотрез отказался выступить по радио, заявив: “Мне нечего сказать народу. Пусть выступит Молотов”. Пришлось с этим согласиться»[95].
Во время одной из бесед с В. М. Молотовым 13 июня 1984 г. в подмосковном дачном поселке Жуковка-2 автор книги спросил: действительно ли у Сталина была растерянность в первые дни войны?
«А как вы думаете, — ответил он. — Ведь Сталин был живой человек, и на какое-то время неожиданные события его буквально потрясли и ошеломили. Он в самом деле не верил, что война так близка»[96].
Приведем еще одно небольшое свидетельство. Вот что вспоминал бывший управляющий делами Совнаркома СССР военных лет Я. Е. Чадаев:. «Утром 22 июня 1941 г. я мельком видел Сталина в коридоре. Он прибыл на работу после кратковременного сна. Вид у него был усталый, утомленный… Его рябое лицо осунулось. В нем явно проглядывалось подавленное настроение от сознания постигшей неудачи»[97].
Подобную характеристику общего состояния Сталина в первый день войны довелось услышать также от маршалов С. К. Тимошенко, Г. К. Жукова и даже от Л. М. Кагановича, правда добавившего, что «растерянность у Сталина быстро прошла…»[98].
Основания для сильного потрясения у Сталина, конечно, были, и были немалые. Он в целом достаточно хорошо знал о степени боеготовности наших войск и, видимо, неплохо представлял себе, к каким трагическим последствиям приведет страну внезапность вражеского нападения.
Вооруженные силы страны с 23 июня 1941 г. возглавила Ставка Главного командования под председательством наркома обороны Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко. Однако в условиях режима личной власти Сталина Тимошенко фактически ничего не мог решать без санкции вождя. С 10 июля председателем Ставки, переименованной в Ставку Верховного Главнокомандования, стал Сталин. Придя в себя после некоторой растерянности и апатии, Сталин занял также пост председателя Государственного Комитета Обороны — нового чрезвычайного органа военного времени, а вскоре и должность наркома обороны.
«В начале войны со Сталиным было очень и очень трудно работать, — вспоминал маршал Г. К. Жуков. — Он прежде всего тогда плохо разбирался в способах, методике и формах ведения современной войны, тем более с таким опытным и сильным врагом…» По словам Жукова, Сталин «командовал всем, он дирижировал, его слово было окончательным и обжалованию не подлежало».
Об этом свидетельствовал и другой советский полководец — маршал А. М. Василевский. «На первых порах войны, — говорил о Сталине Василевский, — он явно переоценивал свои силы и знания в руководстве войной, основные вопросы крайне сложной фронтовой обстановки пытался решать единолично, что нередко приводило к еще большему осложнению обстановки и тяжелым потерям…»
Конечно, очень трудно определить границы между тем, что Сталин удачно делал ради общих интересов защиты Советской страны и тем, что диктовалось его упрямством, непомерными амбициями и жаждой не только сохранения, но и дальнейшего расширения и укрепления своей и без того необъятной власти. Ему и в те первые, чрезвычайно тяжелые, дни и месяцы войны повсюду мерещились заговорщики, трусы, предатели, «пятая колонна», и он жестоко расправлялся, как правило, с мнимыми «врагами народа», находя их в первую очередь среди военных.
И все же, несмотря на жестокие поражения и крупные неудачи Красной Армии в летних сражениях сорок первого года, противнику не удалось тогда добиться конечной цели блицкрига… Более того, благодаря все возраставшему сопротивлению советских войск, крепнущему отпору, агрессор так и не смог в соответствии с планом захватить ряд жизненно важных центров СССР, включая Ленинград. А в разгоревшемся Смоленском сражении он оказался вынужденным топтаться на месте ровно столько времени, сколько отводилось на весь «Восточный поход». 30 июля — впервые с начала Второй мировой войны — Гитлер был вынужден отдать приказ войскам перейти к обороне на главном стратегическом направлении. Тем самым операция «Барбаросса» дала первую серьезную трещину.
