Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Приказ от 20 октября 1936 года отменил отпуска сотрудников «до особого распоряжения». Оперативники находили все больше и больше материала о подготовке терактов против Р. И. Эйхе во всех местах, которые тот посещал. Сам секретарь крайкома активно поддерживал эту работу. Успенский, Попов и другие руководители УНКВД лично участвовали в допросах наиболее важных обвиняемых и давали конкретные указания вносить в протоколы нужные следствию исправления и добавления. В июне 1938 года А. И. Успенский вспоминал: «Те коммунисты, которые пришли к нам на работу в ЧК, они буквально в течении 2–3 дней справляются с работой. <…> Его спрашивали: „Как у тебя, хребет есть, ты на врагов зол?“. „Зол, – говорит, – уж крепко зол!“. „Зол, тогда садись и допрашивай!“. И вот садится и допрашивает»[1239].
О Томске глазами чекистов можно судить, став на точку зрения начальника местного отдела НКВД Ивана Васильевича Овчинникова:
Надо сказать, что Томск – это особенный город во всем СССР. Томск – это ворота в Нарым, через которые проходила вся ссылка в Нарым и ее обратное движение, оставляя на связи явочные квартиры и прочее. Томск – это город административной и политической ссылки эсеров, меньшевиков, б/[ывших] людей, троцкистов, перебежчиков, начиная с первых лет Советской власти и до 1937 г. включительно. Здесь в 1937 году были в ссылке два члена ЦК эсеров, другие крупные эсеры и меньшевики; здесь жили несколько сот человек б/[ывших] людей, элементы в порядке очистки [Дальневосточного края]; здесь сохранились от Колчака масса бывших белых офицеров; здесь сохранилась вся организация черносотенцев, громившая в 1905 году рабочую демонстрацию, руководимую С. М. Кировым; здесь сохранилась вся старая буржуазия во главе с двумя миллионерами; здесь осела масса бежавших из Нарыма и из деревень, бежавших от раскулачивания кулаков; сюда как в не режимный город стекалась самая разнообразная <…> контрреволюция, включая сюда таких, как князья Голицыны, Ширинский-Шихматов, Урусов и другие; здесь сосредоточились массы исключенных из ВКП(б). Здесь сидела целая колония дашнаков с членом ЦК во главе, грузинские меньшевики и т. д. Здесь функционировали все и всяческие религиозные и сектантские объединения; здесь в прошлом был в ссылке Радек.
Во главе парторганизации стояли такие «идеологи», как связанные с Кашкиным секретарь Томского окружкома ВКП(б) И. С. Нусинов и секретарь Томского горкома ВКП(б) В. И. Никульков – оба близкие друзья С. И. Сырцова. «Здесь были сильнейшие в России троцкистские организации в вузах, и недаром Томск считался родиной сибирского троцкизма; здесь жила масса польских, эстонских, латвийских перебежчиков; здесь в великом множестве жили нац. элементы – поляки еще со времени царской ссылки и другие; здесь, словом, был, жил и действовал такой огромный конгломерат контрреволюции, что прямо меня брал некоторый ужас»[1240]. Овчинников действительно знал историю классовой борьбы в своем крае. Его буквально обуревал страх перед контрреволюцией, у которой было много имен, но одна общая сущность.
27 августа 1936 года, спустя считаные дни после того, как горком торжественно выгнал его из партии, Кашкин был арестован и помещен в Томскую тюрьму. Не только как место изоляции, но и как важная часть следственной процедуры тюрьма должна была способствовать его признанию в контрреволюционной деятельности. В тюрьмах работали оперативные части в составе нескольких оперуполномоченных, которые следили за заключенными, теми из них, кто допускал враждебные для власти высказывания или мог сознаться в какой-либо преступной деятельности, неизвестной следствию. На арестантов давили по специально отработанной методике, используя как тюремщиков, так и заключенных-провокаторов[1241]. Между тюрьмами времен Большого террора и политизоляторами конца 1920‑х годов – огромная разница. О приемлемом положении заключенных в Томске 1933 года вспоминал управляющий местной ИТК несовершеннолетних К. Р. Берковский: «Тут царила такая неразбериха, что позволяла всем желающим заключенным жить в частных квартирах в городе и деревне, выписывать себе жен и детей <…> кое-кто даже покупал жилье или строил его. Многие из них, как и администрация лагпункта Сиблага, сами не знали, кто они – заключенные, трудпоселенцы или спецпереселенцы». В январе 1935 года Г. Г. Ягода отмечал, что на сегодняшний день тюрьмы напоминают «богоугодные заведения». Там отсутствуют «режим, порядок и дисциплина», велико количество побегов, а личный состав донельзя «засорен преступным и разложившимся элементом»[1242]. В марте 1937 года уже смещенный нарком извинялся перед ЦК: «Те настроения, которые существовали в ЧК в 1933–1934 гг., они, конечно, отражались и на самой тюрьме. Тюрьма являлась не наказанием в данном случае, а изоляцией. <…> Те товарищи, которые ездили в тюрьмы, мне не докладывали о том разложении, которое есть». Образцом тюрьмы, «тем, чем она должна быть» Ягода считал «внутреннюю тюрьму наших органов НКВД»[1243].
Судя по воспоминаниям помощника оперуполномоченного Томского городского отдела НКВД Антона Степановича Карташева, Кашкин попал в тюрьму нового типа: «Служба моя проходила в двух зданиях по улице Ленина 44, 42, но большей частью в малом здании, – вспоминал А. С. Карташев. – Там в верхних этажах находились служебные помещения и кабинеты следователей, а содержалась „контра“ обычно внизу в подвальных камерах для арестованных, но были и отъявленные уголовники, „жулики“, да в эти подвалы они не часто попадали. <…> Сколько сидело? Да по-разному. Иной раз и пустые были. А были периоды, когда в камере, рассчитанной на 10–12 человек, находилось 70–140. Бывало и подолгу. Были и следственные камеры. Там же при спуске с первого этажа в подвал, справа, точно не помню, комната для расстрельной команды была. Комната отдыха. У одного собака с ним постоянно была, овчарка очень злая, на людей кидалась. Тех, кого расстреливать собирались, готова была порвать»[1244].
Для завершения дела на Кашкина следователь районного отдела НКВД подготавливал
