Сергей Гусев-Оренбургский - Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.
— Я бедный рабочий… большевик по убеждению.
Говорил, что готов проливать свою кровь за торжество коммунизма, что у меня с большевиками общие цели и общие враги…
Страстность моих слов и часто перерывающиеся от всхлипывания голос, по-видимому, смягчили грозного коменданта. Он согласился нам подарить «временно» жизнь — отправить для дальнейшего следствия на станцию Мироновка. И ядовито заметил:
— Я собственно вашему брату еврею мало доверяю, — слишком вас много среди нас.
Конвой наш был увеличен еще на два солдата. И нас повели по направлению к Мироновке. По дороге нас встретил офицер, которого солдаты называли помощником комиссара. Узнав от конвойных, куда нас ведут и зачем, он сказал, что считает лишним и несвоевременным с нами считаться.
— Я их сейчас здесь застрелю.
Но, к нашему счастью, револьвер оказался в неисправности, и поэтому приказал нас вести дальше, до следующего удобного случая. Он последовал за нами.
Через некоторое время появилась навстречу кавалерия в большом количестве и с несколькими автоматическими ружьями.
Политком велел кавалеристам остановиться.
— Приготовьте винтовки, сейчас надо расстрелять этих контрреволюционеров
Несколько солдат слезло с лошадей. Зарядили винтовки. Нас поставили в ряд, чтобы было удобнее расстреливать. Стоя в ряду перед лицом смерти, один из нас, Константиновский, лишился ума и стал истерически громко смеяться. Другой из приговоренных, Подольский, почему-то глубоко засунул руки в карманы и не в состоянии был их высвободить: или в нем погасло сознание, так как на приказание политкома вынуть из кармана руки, Подольский остался неподвижен и бессмысленно глядел перед собою вдаль. Эго «неисполненное приказание» привело политкома в такое бешенство, что, обнажив шашку, он ударил его несколько раз по голове так сильно, что разбил ему череп… и мозги вывалились наружу.
Подольский упал.
Моя смерть была неотвратима.
И я, уже коснеющим языком, с последними искрами потухшего сознания, снова принялся быстро, быстро говорить. Я говорил о моей преданности большевикам и борьбе рабочего класса за свое освобождение.
Мои слова были бессвязны.
Но в них была искренность уходящего из жизни.
В мою пользу сказал один из конвоиров:
— Этот жид сам явился.
Политком разрешил мне отойти в сторону.
Я отошел.
Около меня очутился и единственный не еврей, бывший в нашей группе обреченных.
Раздалась дробь винтовок.
Упали мои товарищи по несчастью.
Нас обоих, оставшихся в живых, повезли дальше по направлению к Мироновке. Припоминаю, что с убитых была снята одежда и обувь. По дороге я и мой товарищ были обысканы нашими же конвоирами, у меня отобрали 20 рублей. Нас ввели, после целого ряда встреч и неизбежных угроз, на мироновскую телеграфную станцию, где находилась какая-то канцелярия. Здесь нас стал допрашивать политком пятого полка, молодой человек лет двадцати. Он начал свой допрос с того, что поставил меня и товарища к стене.
И стал в нас целиться из револьвера.
Но источник слов моих был, по-видимому, неиссякаем. Я с несвойственною мне горячностью стал почти что не просить, а спорить, требовать. Я стал требовать суда и следствия.
— Ибо мне смерть не страшна, говорил я, а ужасает то, что погибаю от рук своих же идейных товарищей, что умираю позорной смертью врага революции… а мне дороже жизни имя честного революционера, которое сохраню в глазах моих товарищей.
Слова мои подействовали на политкома. Он спросил меня:
— Вы еврей.
Я ответил:
— Я не еврей, а солдат армии труда и революции.
Это мое заявление окончательно расположило политкома в мою пользу. После минутного совещания со своими приближенными, политком объявил мне:
— Вы оправданы и можете идти.
Я просил политкома выдать в том удостоверение, что бы я мог оградить себя от могущих быть неприятностей. Политком сначала отказался, так как не имел печати, а потом выдал мне записку карандашом:
«Солидарен с советской властью».
Первый же патруль меня задержал, не придав значения записке. Я вернулся к политкому, и он выдал удостоверение по форме.
Я вторично пустился в путь.
Встречный патруль меня остановил и, когда я предъявил свое удостоверение, один из солдат спросил меня:
Какой национальности.
Я ответил столь счастливой для меня фразой;
— Я солдат армии труда и революции.
Солдат на это сказал:
— Я сам интернационалист, однако интересно, не еврей ли вы.
Я ответил:
— Для интернационалиста вопрос о принадлежности к нации немыслим.
Солдат, махнув рукой, как бы желая отвязаться от чего-то неприятного, отпустил меня…
«Успокоение»
…3-го марта погром в Россаве окончился…
Солдаты покинули деревню, pocсавские евреи стали собирать убитых и хоронить в братской могиле. Так закончила маленькая деревня свою длинную историю грабежей, жестокостей и убийств. Через две недели, когда пробрались сюда люди от комитета помощи, оставалась еще неприкосновенной декоративная, так сказать, сторона бесконечно большого несчастья: поломанные двери, окна, обломки дерева, стекла… всякого рода испорченные товары…
…и кровь, еще несмытая, человеческая кровь — в пустых домах, в открытых магазинах, на улице…
Никому и в голову не приходит убирать, подметать и чистить, — до того каждый еще объят ужасом несчастья, до того еще сильна овладевшая всеми апатия…
…и отчаяние…
VII. Уманьская резня
Умань — уездный город киевской губернии с населением в 60–65 тысяч человек. Из них приблизительно, в средних цифрах, евреев 35–40 тысяч, украинцев и русских тысяч 20 и поляков около 3 тысяч. Евреи составляют подавляющее большинство в городе, занимая центральные улицы и весь охватывающий их район, кроме некоторых уличек, где живет зажиточное польское население, украинско-русское чиновничество и вообще местная, так называемая, христианская аристократия. Предместья заселены в подавляющем большинстве мещанами. Еврейское население занимается главным образом мелкими ремеслами и торговлей. Довольно велик был процент вольных профессий: врачей, юристов, акушерок, фельдшеров, маклеров по торговле хлебом, а также процент людей тяжелого труда: ломовиков, носильщиков, водовозов, пильщиков, чернорабочих. Громаднейшая часть еврейского населена жила в бедности и нужде, за исключением десятка богачей и сотен состоятельных. Взаимное отношение между евреями и другими частями населения никогда по существу не были хорошими, особенно начиная с 1902–1903 года, начала гонений на евреев за их «революционность» и событий октября 1905 года, когда чернью, при сочувствии христианского чиновничества и духовенства, был устроен погром с 3 жертвами.
Потом были годы «худого» мира.
Революция 1917 года вначале содействовала улучшению отношений, но уже в дни власти Директории, отношение к евреям было полно ненависти и желания мстить. Власть обвиняла их в том, что они сплошь большевики. Гайдамаки издевались на улицах над евреями, избивали их, грабили, при полной безнаказанности. Были и случаи убийств. Одного еврея схватили на улице и за казармами замучили насмерть, сломав руки и ноги, и кинули голову в помойную яму.
…Жили в непрестанном кошмаре…
Тихий период
11-го марта ночью войска Директории эвакуировались и утром вошли советские партизанские отряды. «Начались грабежи и насилия», — повествует уманьская хроника, пока эти отряды не сменили более дисциплинированные. Но 17 го марта большевики бежали. Вошли гайдамаки. Еврейское население пережило невероятную панику, однако думским деятелям удалось отговорить начальника отряда от намерений устроить погром. 22-го марта гайдамаки бежали, вступили большевики. Это был 8-й украинский советский полк, куда зачислились в большом количестве известные Умани профессиональные воры, грабители и другие преступники, бежавшие из тюрьмы. «Снова, но в больших размерах, начались грабежи населения, преимущественно еврейского», — повествует хроника. Насилия над людьми не было, однако.
Затем идет период относительного спокойствия.
Он продолжался месяца полтора.
Советская власть наложила на город 15-ти миллионную контрибуцию, бельевую повинность, и произвела ряд весьма крупных реквизиций. Часть богатого и зажиточного населения была арестована, часть побывала на общественных работах. К этому же времени относится начало крупной противосоветской агитации, поведенной ее врагами среди христианского населения, преимущественно украинско-русского чиновничества, духовенства и окраинного мещанства.
Главные мотивы ее — антисемитские.
