Борис Григорьев - Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке
Да уж, Карл Васильевич на самом деле доставил Горчакову немало неприятностей и обид. Началось с того, вспоминал потом Александр Михайлович, что однажды дядя молодого дипломата, князь Андрей Иванович Горчаков, «человек весьма храбрый, богатый, но весьма и весьма недалёкий, приезжает к Нессельроде, управляющему тогда Министерством иностранных дел с ходатайством о производстве меня в камер-юнкеры (придворный чин, в который тогда производили молодых дипломатов. — Б. Г.).
— Как! Его, вашего племянника, Александра Горчакова? Да ни за что! — воскликнул Нессельроде. — Посмотрите, он уже теперь метит на моё место!
И отказал наотрез. Тогда князь Андрей Иванович Горчаков тут же и тогда же попросил о той же милости для другого своего племянника — Хвостова, и Нессельроде тотчас согласился».
Камер-юнкером Горчаков всё-таки стал и довольно скоро, в связи с чем А. С. Пушкин посвятил ему стихотворение, начав его следующими словами:
Питомец мод, большого света друг,Обычаев блестящий наблюдатель…
Далее поэт жалуется на пустоту высшего света и обращается к своему лицейскому другу с призывом:
И ты на миг оставь своих вельможИ тесный круг друзей своих умножь,О ты, харит любовник своевольный,Приятный льстец, язвительный болтун,По-прежнему остряк небогомольный,По-прежнему философ и шалун.
От друзей «блестящий наблюдатель обычаев» никогда не отказывался, даже от самых опасных — декабристов, но и оставить «своих вельмож» не захотел. «В молодости я был так честолюбив, — вспоминает Горчаков, — что одно время носил яд в кармане, решаясь отравиться, если меня обойдут местом». Поскольку звание камер-юнкера напрямую с повышением по службе связано не было, наш «философ и шалун» отказ Нессельроде пережил спокойно, сохранил себя на будущее и прославил и своё имя, и Россию.
…Новичков в Министерстве иностранных дел, как правило, определяли в Азиатский департамент и заставляли на первых порах заниматься черновой, неблагодарной работой — перепиской бумаг. Пишущих машинок тогда ещё не существовало, оборот документов был немалый, а кадровых писцов, как всегда, не хватало, так что молодым дипломатам самим приходилось от руки составлять и переписывать бумаги начальства и старших дипломатов. От переписчиков требовали хорошего почерка, и это послужило одной из причин, побудивших многих дипломатов стремиться к выезду в заграничную командировку — иначе можно было так и умереть с гусиным пером в руках. Но было верно и то, о чём сказал историк В. О. Ключевский: «Уметь разборчиво писать — первое правило вежливости».
Что собой представлял Азиатский департамент в конце XIX века, описывает П. С. Боткин. Департамент располагался в двух огромных залах со «шкапами», столами, бумагами и чиновниками. В одной зале размещался Ближний Восток, то есть Балканы, в другой — Персия, Китай, Япония, Корея и прочий Дальний Восток Боткин попал в Турецкий стол. Начальником стола был делопроизводитель — чиновник VIII класса, над ним стоял начальник повыше — делопроизводитель VII класса, а оба они подчинялись начальнику отделения, делопроизводителю VI класса, который и был главным во всей зале. Этот сановник сидел посреди зала за небольшим столом и управлял всеми чиновниками. Время от времени он переговаривался с начальником отделения из соседней залы, и тогда они, пишет Боткин, уподоблялись капитанам двух судов, переговаривавшихся между собой с помощью рупора. Склонившиеся над столами чиновники были экипажами кораблей, столы — палубой, а перья — канатами, реями и т. п. Боткин: «Мы сидим за столами, пишем, курим и разговариваем. Разговариваем больше, нежели курим, курим больше, чем пишем», в то время как корабль медленно плывёт в не ведомое никому пространство.
Персидским столам заведовал делопроизводитель VII класса И. А. Персиани — красивый, очень высокий шатен с небольшой бородкой клинышком. Он, вопреки моде, носил всё чёрное и мягкую обувь, не очень стремился выехать на работу за границу, ожидая освобождения хорошей должности в Риме (Рим был его мечтой), и великолепно играл на фортепиано, для чего научился писать левой рукой, чтобы щадить для игры свою правую руку.
На противоположной от Азиатского департамента стороне, в маленькой комнате, выходящей окнами во двор, «сидит какое-то допотопное животное». Его называют вице-директором департамента. С ним общаются только старшие чиновники, и он редко появляется в залах. Он постоянно сидит в своей клетке и трудится. Он — большой труженик.
А ещё есть директор или начальник департамента: «Это совсем важная птица. У него большой кабинет и приёмная. К нему ходят всевозможные посетители, начиная с иностранных послов, посланников и элегантных дам и кончая черногорскими выходцами и сербскими студентами»[28]. Когда начальник приходит в министерство, на пороге залы появляется курьер с испуганным лицом и произносит магическое слово «пришёл». Тогда оба начальника отделения вскакивают из-за столов и с озабоченным видом бегут в кабинет начальника. Они несут ему бумаги на подпись.
В зале каждый начинает гадать: «прошла» бумага или «не прошла». Особенно переживают те, кто готовил этот документ. Если бумага «не прошла», придётся её переписывать. А переписывать часто приходится из-за одного слова. Каждый исходящий документ имел черновик[29]. Когда он был окончательно согласован и отработан, его переписывали набело, чистовик регистрировали в журнале, снабжали номером и отсылали через экспедицию адресату, а черновик за тем же номером приобщали к соответствующему делу (досье).
Бумагооборот был огромным, все писали всем — даже общение между столами в одной зале происходило в письменном виде. Естественно, новичку Боткину всё это мало нравилось (писать-то приходилось ему!), и он полагал, что многие вопросы можно было решать устно. Он считал возможным уменьшить переписку и с этим «рацпредложением» пошёл к начальнику — надо полагать, не к самому высокому.
— Вы это что? — произнёс тот с недоумением. — Сократить переписку вздумали, а потом вам понадобится, чего доброго, ещё упразднить департамент? — И то ли в шутку, то ли всерьёз, добавил: — Потрясаете основы нашей государственности, милостивый государь мой революционер!
«Больше я, — пишет Боткин, — этого вопроса не затрагивал».
Все несекретные бумаги фиксировала регистратура (секретная переписка регистрировалась по столам), располагавшаяся на том же этаже, что кабинеты вице-директора и директора. Заведовал ею молчаливый и сосредоточенный А. А. Скиндер, впоследствии сошедший с ума. К регистратуре примыкала чайная комната «Ч.А.Д.О.».
«Тёмные лестницы, тёмные коридоры, заставленные шкапами…» — так описывают мемуаристы внутренние помещения Министерства иностранных дел. Но какое скопление людей всех видов, типов и национальностей! Кого только не встретишь в коридорах министерства — ведь доступ на эти три этажа казённого здания, построенного полукружьем на площади перед Зимним дворцом, был свободным для всех желающих. Выезжая на извозчике из-под арки с Морской улицы, надо было только сказать:
— Второй подъезд направо.
Перед взором слезшего с извозчика седока возникало маленькое крыльцо, потом низенькая передняя, заставленная вешалками, а в глубине виднелась лестница. «Так и хочется сказать: "Больше света!"» — пишет Боткин.
Летом, когда начальство переезжало жить на дачи, работалось лучше. Продукцию бумагооборота курьеры исправно возили для просмотра за город. Оставшиеся в городе невольно сближались. У чиновников возникали общие интересы, они вместе проводили вечера, собирались друг у друга «повинтить», то есть сыграть в карты, в винт.
«Министра мы никогда не видим, — продолжает Боткин, — он где-то там за дверями, охраняемыми "министерскими собаками" — курьерами. Каждый департамент живёт своей жизнью». Дипломаты министерства в полном сборе бывали очень редко: один раз в год министр устраивал раут для всех своих подчинённых, а ещё поводом для всеобщего сбора являлись панихиды по усопшим. Старшие чиновники стояли в церкви в первых рядах, а «мелочь» толпилась сзади, кто как мог. На «Камчатке», как правило, возникал шёпот примерно одинакового содержания:
— Кто бы сказал! Разве он был болен?
— Не знаю… Говорят, его уже давно считали отпетым…
— Слышали, кого прочат на его место?
— Смирнова, кажется.
— Да нет, вы шутите… Не может быть!
— Уверяю вас.
— Да ведь место давно обещано другому!
— Не знаю, не знаю…
От этих панихид, пишет Боткин, в душе всегда оставался неприятный осадок.
