Николай Устрялов - Итальянский фашизм
Одно из первых воззваний диктатора после победы было обращено к людям труда: «Трудящиеся, – гласило оно, – не должны смотреть на правительство, как на своего прирожденного врага. Они найдут в правительстве естественное средство своего возвышения».
Когда в палате депутатов, на первом заседании после фашистского переворота Д'Арагона высказал обычный социалистический взгляд на буржуазное происхождение фашизма, Муссолини в своем ответном слове счел нужным специально остановиться на вопросе об отношении правительства к буржуазии. «Не говорите, – заявил он, – что фашистская политика будет услужать капиталистам. Есть буржуазия и буржуазия. Есть буржуазия, которую вы сами принуждены уважать в плане технической и исторической необходимости. Ибо и вы чувствуете, что это интеллигентная и продуктивная буржуазия, созидающая и направляющая промышленность, необходима. В текущий, по крайней мере, период истории без нее не обойтись. И есть буржуазия невежественная, ленивая и паразитарная. Но, однако, уничтожив ее, сам Ленин теперь стремится поставить на ее место буржуазию направляющую и творческую. Будьте спокойны: если капиталистические круги надеются, что мы снабдим их чрезмерными привилегиями, они ошибутся в ожиданиях. Никогда они их от нас не получат. Но если, с другой стороны, некоторые рабочие круги, обуржуазившиеся в дурном смысле этого слова, рассчитывают извлечь из нашей системы несправедливые преимущества, избирательные или иные, – они тоже обманутся. Никогда уже им их не видать».
Эта тирада очень характерна для идеологии фашизма. «Если буржуазия хочет видеть в нас громоотвод, она ошибется» – твердил Муссолини в 1920. Фашизм объявлял себя «другом предпринимателей, но не буржуазии».
Однако одно дело идеология, а другое – реальная основа, действительный социальный облик движения. Субъективные устремления руководящих исторических деятелей отнюдь не могут считаться единственной или даже главной пружиной больших исторических событий и социально-политических процессов. Историческая объективная логика, обусловленная интересами, чувствами, действиями огромных человеческих масс, имеет свои законы и знает свои категории. Вожди принуждаются приспосабливать заветные свои цели к непосредственным массовым интересам и настроениям, чтобы тем самым обеспечить поставленным целям торжество. Но зачастую, воплощаясь, первоначальные планы претерпевают существенные метаморфозы, ибо, как это еще отметил один из историков христианской церкви, «победа какой-либо идеи есть порча этой идеи»[54].
Историки фашизма довольно единодушно отмечают, что за три года своей дороги к власти он пережил немалую эволюцию: в 1922 году он уже далеко не тот, что в 1919. Выступления Муссолини в первые месяцы жизни фашистских отрядов носят еще на себе резко выраженный социалистический налет. Но уже начиная с осени 1920, когда «новые рекруты» обильно заполняют собою боевые линии черных рубашек, когда появляются и достаточно солидные денежные средства, обеспечивающие развитие дальнейшей борьбы, – в речах вождя мало-по-малу замирают некоторые старые ноты и всплывают некоторые новые. С особой внушительностью и все усиливаясь, звучат мотивы национальной дисциплины, иерархии, порядка, традиции. Все меньше слышно о «левой программе, стремящейся осуществить политическую и экономическую демократию», о «частичной экспроприации капитала», о «передаче железных дорог пролетарским организациям», о «чрезвычайном прогрессивном налоге» и прочих мерах обуздания «плутократии», заводятся новые речи насчет монархии и республики, насчет клерикализма, папы, религии и т.д.
Вдумываясь в эту затейливую трансформацию, невольно приходишь к выводу, что перед нами – сложное, многостороннее социально-политическое явление. Сказать, что фашизм есть сторожевой пес буржуазии так же просто, как объявить его священным гением нации, исцелителем всех болезней, вместилищем всего высокого и прекрасного. Такие плакатные, упрощенные подходы и стилизованные, схематические клички мало что объясняют и годны разве лишь для злободневных целей практической уличной политики. Следует внимательнее и «бескорыстнее» проследить внутреннюю сущность изучаемого предмета в ее развитии и полноте.
Изменяются предпосылки фашизма – эволюционирует и фашизм, эволюционирует и Муссолини. Чутьем политика он безошибочно учитывает, что только величайшая гибкость может сохранить и спасти движение. Не прояви гибкости и приспособляемости фашистская верхушка – фашизм увял бы и погиб от худосочия, отцвел бы, не успев расцвесть, точь-в-точь как «ардитизм» великолепного Д'Аннунцио. Но гибкость обоюдоостра. Не всегда различима грань, отделяющая тактическую эволюцию от органического перерождения. Эта проблема, в связи с большевизмом и нэпом, как известно, некогда очень занимала Ленина и поныне причиняет миллион терзаний его ученикам в России. Но ее вполне уместно поставить, mutatis mutandis, также и в отношении к итальянскому фашизму.
Однако, чтобы лучше уяснить ее, вернемся сначала к внешней истории фашистского движения.
12. На пути к власти. Прямое действие. Кризис правительства
Первая фаза развития фашизма, как мы уже знаем, проходила главным образом под знаком внешнеполитических устремлений. Вместе с ардити фашисты громили Версаль, грозились в сторону Франции и Югославии, обличали собственное правительство в национальном предательстве и призывали граждан к патриотизму. Попытки стать реальной силою в области внутренней политике не удавались Муссолини вплоть до осени 1920 года. Политическую авансцену занимали социалисты.
Но они на ней удержались не слишком долго. Захват фабрик был расцветом их влияния. Компромисс, предложенный правительством и принятый рабочими, разрядил атмосферу, и революция «утратила темп». Ее противники получили возможность сомкнуть свои расстроенные ряды. Им была предоставлена спасительная передышка. Контрманевр Джиолитти – рабочий контроль! – удался на славу. И, побежденный стратегией либерально-демократического государства, социализм стал гаснуть, никнуть, разлагаться в обстановке начавшейся общей реакции и собственных утренних нестроений.
В литературе вопроса доселе не умолкли споры, кого же следует считать истинным победителем красной революции в Италии. Фашисты присваивают это звание всецело себе: «только фашистам – пишет Горголин – должна быть приписана честь избавления страны от монгольского кнута». Демократы и радикалы упорно возражают, доказывая, что к последним месяцам 1920 большевистский натиск в Италии уже выдохся сам собою, обнаружил полную свою несостоятельность перед лицом итальянской демократии: «побежденный свободою, – пишет, например, в своей книге один из тогдашних премьеров, Бономи, – социализм стал падать после мимолетной вспышки, и через два года, внутренно уже вовсе остывший, был окончательно раздавлен фашизмом, ловко приписавший себе всю победу»[55]. Еще резче высказывает ту же мысль другой, Фр. Нитти. По мнению последнего, вообще даже нельзя говорить, что Италия была в 1920 накануне настоящей революции: подобно другим странам, она переживала лишь послевоенные затруднения, причем фашизм был в то время, во имя «гипертрофии демократии», как раз в лагере революционных элементов. Что же говорить о его «заслуге» по части «спасения от революции»[56]?
Эти замечания противников фашизма, несомненно, бьют в цель, поскольку вопрос идет о 1919-1920 годах. В этот период события развертывались без сколько-нибудь ощутительного участия небольшой тогда фашистской группы. Революция потерпела неудачу. Но можно ли было с уверенностью ручаться за прочность и бесповоротность этой неудачи, не начнись вслед за нею свирепый антикрасный поход организованных черных рубашек?
Едва ли. Конечно, итальянское революционное движение было побеждено не римским кабинетом, а прежде всего своей собственной слабостью. Его точила внутренняя болезнь – расслоение внутри руководящей социалистической партии. Но разве нечто подобное не происходило в России в 1917 году? Разве не была безуспешной первая попытка большевистской революции 3-5 июля 1917? Но при условии длящегося непротивления демократического государства – разве не удалось революции преодолеть собственную слабость, внутренно дифференцироваться и добиться победы? И кто знает, не последовал ли бы в Италии за июлем октябрь, не создайся помимо, а то и вопреки радикальному правительству непосредственная и насильственная общественная реакция?
В России она не создалась, вернее, не созрела и отмерла в зародышевом состоянии (Корнилов). Тому были веские причины, из коих укажем две: общую надорванность непрекращающейся войной и, главное, слабость средних классов. В Италии обе эти причины отсутствовали: война была победоносно закончена, а средние классы располагали относительно крупным влиянием и достаточными силами. Но не случайно избрали они для утверждения своих интересов иной, необычный, нелегальный путь. Именно потому, что у них была жизненная сноровка, пошли они не за правительством, а независимо от него. Они использовали замешательство в неокрепших рядах революции и не дали им времени и возможности перестроиться и прийти в себя. Они видели, что лояльное правительство, опирающееся на нескладную, лоскутную палату, органически неспособно провести необходимые финансовые и административные мероприятия по воссозданию расшатанной государственной машины.
