Коллектив авторов - Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина
Этот процесс протекал в дискуссиях. Одну сторону представляли сторонники национального строительства во главе с Лениным и Сталиным; другую — интернационалисты во главе с Георгием Пятаковым и Николаем Бухариным{170}. На XIII съезде партии в марте 1919 г. стороны разошлись по вопросу о праве наций на самоопределение. Пятаков утверждал, что, «проделав довольно большой и мучительный опыт на окраинах… лозунг “право наций на самоопределение” показал себя на практике во время социалистической революции, как лозунг, объединяющий все контрреволюционные силы»{171}. Как только пролетариат захватил власть, продолжал Пятаков, национальное самоопределение становится ненужным: «Это или просто дипломатическая игра… или это хуже, чем игра, если мы берем это всерьез»{172}. Пятакова поддержал Бухарин, доказывая, что правом на самоопределение мог бы обладать только пролетариат, а не какая-то «фиктивная, так называемая “воля нации”»{173}.[21] И тот, и другой утверждали, что скорее класс, а не национальность был единственной политически уместной социальной идентичностью в послереволюционную эпоху. Ленин, ранее споривший с Пятаковым и другими по данному вопросу, ответил на этот новый вызов с характерной силой[22].
Ленин с готовностью соглашался, что национализм объединил все контрреволюционные силы, но также привлек классовых союзников — большевиков. Финская буржуазия «обманывала трудящиеся массы тем, что москали, шовинисты, великороссы хотят задушить финнов»{174}.
Аргументы наподобие тех, что приводил Пятаков, служили нагнетанию страха и поэтому усиливали национальное сопротивление. И только «благодаря тому, что мы признали право [финнов] на самоопределение, процесс дифференциации там был облегчен»{175}. Национализм разжигался историческим недоверием: «Трудящиеся массы других наций были полны недоверия к великороссам, как к нации кулацкой и давящей»{176}. Только право на самоопределение, утверждал Ленин, помогло бы справиться с этим недоверием, но политика Пятакова, напротив, превратила бы партию в наследницу царского шовинизма: «Великорусский шовинист… сидит во многих из нас…»{177}. Класс, утверждал Ленин, стал бы политически господствующей социальной идентичностью, только если бы к ней относились с должным уважением.
Съезд поддержал Ленина и высказался за ограниченное право национального самоопределения{178}. Конечно, большинство народов бывшей Российской империи были вынуждены осуществлять это право в границах Советского Союза{179}. Поэтому период с 1919 по 1923 г. был посвящен выработке того, что именно могло означать «национальное самоопределение» нерусских в контексте унитарного Советского государства. Выработанная политика основывалась на диагнозе национализма, поставленного в основном Лениным и Сталиным. Ленин не раз обращался к национальному вопросу в период с 1912 по 1916 г., когда формулировал и отстаивал лозунг самоопределения, и вновь в 1919–1922 гг., после оглушительного успеха националистических движений во время Гражданской войны{180}. Сталин был признанным большевистским «мастером национального вопроса», автором ставшей классикой еще до революции работы «Марксизм и национальный вопрос», наркомом по делам национальностей в 1917–1924 гг. и официальным оратором по национальному вопросу на партийных съездах{181}. Ленин и Сталин сходились в главном — как по логическим обоснованиям, так и по основным аспектам этой новой политики, хотя в 1922 г. спорили по важным вопросам ее осуществления. Их диагноз национальной проблемы был основан на трех посылках.
Во-первых, национализм был на редкость опасной мобилизующей идеологией, потому что обладал потенциалом создания союза высшего класса, преследующего национальные цели. Ленин называл национализм «буржуазным обманом»{182}, но признавал, что, подобно ежу, он был добрым. Национализм срабатывал, потому что представлял законные социальные обиды в национальной форме. На XII съезде партии в 1923 г. Бухарин, к тому времени пылкий сторонник национальной политики партии, заметил, что, когда «мы берем налоги [с нерусских крестьян, их], недовольство получает национальную форму и национальную формулировку, которая потом используется нашим противником»{183}. Эрнест Гелльнер пародирует этот аргумент как националистическую «теорию не по адресу»: «Так же как крайние мусульмане-шииты считают, что Архангел Гавриил ошибся, доставляя послание Мухаммаду, тогда как оно предназначалось Али, так и марксистам нравилось думать, что дух истории или человеческое сознание совершили досадную ошибку. Пробуждающее послание предназначалось для классов, но по какой-то страшной почтовой ошибке было доставлено народам»{184}.
Следовательно, большевики считали национализм маскирующей идеологией. В дискурсе о национальности все время всплывают метафоры маскировки{185}. Их особенно любил Сталин: «Национальный флаг пристегивается к делу лишь для обмана масс, как популярный флаг, удобный для прикрытия контрреволюционных замыслов национальной буржуазии»{186} или: «Если буржуазные круги… стараются придать национальную окраску этим конфликтам, то только потому, что им это выгодно, что удобно за национальным костюмом скрыть свою борьбу с властью трудовых масс»{187}. Такое толкование национализма как маскирующей идеологии помогает понять, почему большевики сохранили сильное подозрение к национальному самовыражению, даже после того, как приняли политику, предназначенную исключительно для его поощрения.
Большевики-интернационалисты, такие как Пятаков, усматривали в этом аргумент для агрессивного национализма как контрреволюционной идеологии, а самую национальность, как реакционный пережиток капиталистической эпохи. Но Ленин и Сталин сделали полностью противоположный вывод. Они рассуждали так. Предоставляя формы статуса нации, Советское государство могло расколоть надклассовый национальный союз, необходимый для государственности. Следовательно, естественно возникнут классовые различия, которые позволят Советскому правительству получить поддержку пролетариата и крестьянства для своей социалистической повестки дня{188}.
Ленин доказывал, что финская независимость усилила, а не ослабила классовые противоречия, и что национальное самоопределение будет иметь такие же последствия и в Советском Союзе[23]. Точно так же Сталин настойчиво повторял, что «необходимо “взять” автономию [у национальной буржуазии], предварительно очистив ее от буржуазной скверны, превратить ее из буржуазной в советскую»{189}.
Итак, постепенно формировалась вера в то, что призыв господствующего класса к национализму можно было обезвредить, предоставив формы статуса нации.
Этот вывод подкреплялся второй посылкой: национальное сознание — непременная историческая фаза, через которую должны пройти все народы на пути к интернационализму. В своих дореволюционных трудах Ленин и Сталин говорили, что национальность возникает только с началом капитализма и является следствием капиталистического производства{190}. Национальность не была основным или перманентным атрибутом человечества. Большевики-интернационалисты вроде Пятакова разъясняли, что при социализме национальность будет не нужна, и поэтому ей не следует предоставлять никакого особого статуса. Однако и Ленин, и Сталин настойчиво проводили мысль, что национальность сохранится надолго, даже при социализме{191}. В целом, национальное самосознание должно изначально возрастать. Уже в 1916 г. Ленин утверждал, что «к неизбежному слиянию наций человечество может прийти лишь через переходный период полного освобождения всех угнетенных наций»{192}. Впоследствии Сталин объяснял этот парадокс таким образом, что максимум развития национальной культуры необходим для того, чтобы она совершенно изжила себя, тем самым создав основу для интернациональной социалистической культуры{193}.
Очевидно, два фактора объединились, чтобы создать ощущение неизбежности национальной стадии развития. Во-первых, крах Австро-Венгерской империи и поразительно мощные националистические движения в бывшей Российской империи чрезвычайно усилили уважение большевиков к силе и вездесущности национализма{194}. Сталина особенно впечатлил процесс национальной преемственности в бывших немецких городах Австро-Венгрии. На съезде партии в 1921 г. он отмечал, что если пятьдесят лет тому назад все города в Венгрии были преимущественно немецкими, то теперь они в своем большинстве стали венгерскими. Точно так же, продолжал он, все русские города на Украине и Белоруссии будут «неизбежно» национализированы, даже при социализме. Сопротивляться этому бесполезно: нельзя «повернуть назад колесо истории»{195}.
