Пирс Брендон - Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997
Гораздо более важными стали попытки улучшить условия жизни африканцев. Разрешили развиваться профсоюзам, они стали вести переговоры об увеличении заработной платы в новых видах промышленности — например, в пивоварении и нефтепереработке. Последовала сельскохозяйственная революция, земляные наделы были консолидированы, африканцам позволили культивировать культуры, приносящие реальную прибыль — например, кофе.
Стремление опекать и непрошенное вмешательство оставались сильными. Это раздражало Джорджа Найтингейла, который теперь стал окружным комиссаром. Ему не нравилось, что правительство пытается учить кикуйю, как выращивать кофе, когда, как говорили сами африканцы, «мы выращивали кофейные деревья в Кении для европейцев, всегда занимаясь сбором урожая»[3144].
Британским солдатам рекомендовали быть дружелюбнее (хотя это и вело к распространению венерических болезней). Более того, общеупотребительными стали английские ругательства, а африканские дети приветствовали пораженного Оливера Литтлтона фразой: «Fuck off!»[3145] [Прямой аналог русскоязычного ненормативного ругательства. — Прим. ред.] Министр по делам колоний продолжал требовать большего политического прогресса в Кении. Он дал ясно понять: если белые не согласятся на выборы большего количества представителей в Законодательный совет, то придется лишить их власти. Как и другие министры по делам колоний, он не любил этих «паразитов в раю»[3146]. Литтлтон с особым негодованием относился к их готовности определять в качестве наказания внесудебные убийство и один раз отругал Бланделла за предложение администрации выстроить в ряд 50 человек и расстрелять их[3147].
На протяжении своей имперской истории британцы всегда лицемерно говорили о легальности и законности, но к середине 1950-х гг. уже ни для кого не было секретом: Кения стала полицейским государством, проводящим расовый террор. В конце концов, доктор Малан, националист, ставший премьер-министром Южной Африки, сделал его моделью для режима апартеида. Частые сообщения о воспитательной жестокости достигали внешнего мира, некоторые из них напоминали о худших режимах. Когда те, кто проводил допросы в Кении, начинали работу с подозреваемыми, то обычно начинали с серии сильных ударов по лицу. Это стандартная шоковая тактика, которая использовалась в отношении заключенных сталинской Лубянкой. В большинстве случаев следовали дальнейшие избиения, некоторые приводили к фатальным результатам. Это отношение неизменно оправдывалось: «мау-мау» ниже людей, такое обращение очистит их от «политических болезней» или грехов. Но те, кто применял насилие, «демонстрировали сильную склонность к садизму… Их глаза будто застилал кровавый туман»[3148]. Это стало еще очевиднее во время дальнейших мучений, которым подвергали мужчин и женщин (по большей части, кикуйю) следователи. Применялись электрические разряды, ожоги, утопление со спасением в последний момент, нанесение увечий и сексуальное насилие.
Специальная служба, известная, как «кенийская СС», владела особым мастерством в причинении боли. Но нештатные следователи могли оказаться еще более злобными и яростными. По словам одного современного историка, некий поселенец в долине реки Рифт получил прозвище «кенийского доктора Менгеле» за подвиги, которые включали «поджигание кожи на живых подозреваемых «мау-мау», принуждение их съесть собственные гениталии»[3149].
Сотрудники служб безопасности знали, что такие зверства происходят. В этом участвовали многие подразделения, которые печально прославились зверствами. Но всеми прилагались усилия, чтобы это скрыть в интересах имперской солидарности. Майкл Севард, чиновник, ответственный за гуманитарное развитие общин в Меру, очень расстраивался из-за деятельности своих соотечественников: «Мне велели быть «хорошим парнем», продолжать выполнять свою работу и держать рот на замке»[3150]. Когда кто-то выступал с протестом, сам Литтлтон прикидывался глухим и слепым. Как выразилась славящаяся честной и откровенной критикой Парламента Барбара Касл, Баринг «очень гладко, будто смазывая мылом, самодовольно все прикрывал»[3151].
Солдаты беспокоились о своих. Кэшмор рассказывает о рядовом из Кенийского полка, который предстал перед военным трибуналом, потому что при допросе молодой женщины-кикуйю он «вставил в нее бутылку из-под пива, и не только причинил ей боль, но и нанес травмы». Рядового оправдали. «Решение посчитали хорошим для морального духа, его приветствовали многие в полку».
Даже Кэшмор считал правильным подавлять собственную брезгливость в этих вопросах, «потому что невозможно навязать любезность, вежливость и воспитанность Челтенхэма в предгорьях Чуки»[3152]. Не нужно говорить, что эпизоды подобного рода укрепляли оппозицию (как мировую, так и местную). Они настраивали против колониального порядка.
Но процесс «допроса» был просто прологом к невероятному количеству страданий, которые выносили африканцы в том, что преувеличенно называли британским «ГУЛАГом»[3153]. Заявленной целью лагерного комплекса являлась реабилитация. Закоренелых и отчаянных подозреваемых «мау-мау» (которых многозначительно называли «черными», в то время как тех, в чьей причастности сомневались, именовали «серыми», а невинных — «белыми») должны были вылечить от «болезни». Ее европейцы продолжали диагностировать различными путями. Некоторые считали, что лесные борцы страдают от «общего психоза», другие настаивали, что они заражены атавизмом и стали «примитивными животными»[3154].
Но многочисленные споры велись насчет лекарства. «Мау-мау» правили при помощи страха. Поэтому, по словам одного сомнительного эксперта, «надо создать больший страх перед нашим лагерем»[3155]. Это означало, что наказание, придуманное для получения признания и принуждения к покорности, стало почти конечной целью само по себе. Встречались и гуманные коменданты. Но в большинстве случаев использовались пытки, чтобы сломить дух задержанных. Так что по прибытии в лагерь вроде Маньяни людям приходилось пробежать сквозь строй охранников с дубинками. (Это же практиковалось и в Дахау).
К труду принуждали незаконно, часто — насилием и голодом. Надпись над воротами Агути была нацистским лозунгом «Arbeit Macht Frei» — «Труд освобождает»[3156].
Избиения были достаточно жестокими, чтобы оставить Кению с сотнями «нищих калек»[3157]. Вечера и ночи в лагере Южная Ятта были «праздником и отдыхом от боли», как писал Дж.М. Кариуки. Но каждый день оказывался одной долгой агонией[3158].
В других местах заключенные так привыкли к избиениям кнутом и дубинками, что дергались и отпрыгивали от охранников, как марионетки. Насилие принимало многочисленные формы, сексуальные зверства стали обычным делом. Пленных часто убивали, иногда выпускали в местности, где свирепствовали львы. В дальнейшем один охранник признался: он сам и другие служащие Кенийского полка регулярно ликвидировали «закоренелое дерьмо»: «Никогда не думал, что у кикуйю столько мозгов, пока мы не разбили несколько голов»[3159]. Более двадцати тысяч бойцов «мау-мау» лишились жизни во время чрезвычайного положения, но сколько умерло в лагерях, неизвестно. Однако эта цифра значительно превышала количество смертей белых гражданских лиц (их погибло всего тридцать два человека). Ясно одно: кенийский «архипелаг» оказался одним из самых худших позорных пятен на репутации Британской империи. Заместитель комиссара полиции Дункан Макферсон рассказал Барбаре Касл, все еще ведущей атаку на насилие и зверства, что условия в некоторых лагерях «хуже, чем что-либо, что я испытал в течение четырех с половиной лет заключения у японцев»[3160].
Однако к 1956 г. Баринг стал чувствовать себя более уверенно в Кении. Со стальной решимостью ему удалось скрыть самые худшие крайности колониального режима. Он эффективно легализовал пытки, одобрив ложное разделение, предложенное генеральным атторнеем, между «карательной силой», официально запрещенной, и «обязующей силой», которая была разрешена.
Губернатор определил, что чрезвычайное положение введено в связи с гражданскими беспорядками, а поэтому лишил задержанных прав военнопленных. Он прилагал усилия, чтобы урегулировать дела с Красным Крестом, подавить церковь и увести в сторону враждебно настроенных членов Парламента вроде Барбары Касл — «этой зубастой суки»[3161].
Губернатор получил решительную и стойкую поддержку от Алана Леннокс-Бойда, прозванного «Бвана Килиманджаро» в Восточной Африке. Барбара Касл говорила о нем, как о «гвардейском типаже»[3162]. Такие люди были убеждены, что правящий класс Британии не может сделать ничего неправильного. Под его управлением Министерство по делам колоний продолжало использовать все способы для защиты Баринга. Оно отрицало более серьезные обвинения, выдвигаемые против его администрации, скрывало доказательства, дискредитировало свидетелей и плело паутину обмана, достойную Альбиона в самом вероломном и предательском варианте.
