Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.
В этом анализе, тем не менее, остаются пробелы, так как игнорируются те, пусть даже пока не очень заметные, факторы, которые ослабляли СССР и подтачивали его несбалансированное могущество. Эти факторы проявились как раз там, где ранее СССР мог рассчитывать на большую поддержку. Конфликт с Китаем развивался на протяжении всех 70-х годов, даже после смерти Мао; более того, он достиг новой остроты как раз на пороге следующего /551/ десятилетия. Влияние советской официальной идеологии в мире переживало период полного упадка. Что касается коммунистического движения, то там, где оно было сильным, оно стремилось отдалиться от СССР; там же, где, наоборот, оно со слепой покорностью поддерживало все, что идет из Москвы, его силы иссякали вплоть до полного исчезновения. Оживление советской экономики в 60-е годы длилось недолго; начиналось замедление темпов, вылившееся затем в кризис. Это, в свою очередь, уменьшало ту притягательность, какой Советский Союз еще мог пользоваться в обширном мире слаборазвитых стран, поскольку он был в состоянии предложить им военную помощь, но не экономическую поддержку или стимулы культурного роста.
Таким образом, поток официальных речей, воспевающих триумф советского строя, вновь усилившийся в 70-е годы, словно высокопарными словами можно было возместить отсутствие более убедительных фактов, скрывал тревожный дефект зрения. В Москве, особенно после успеха Хельсинки, переоценивали кризис западных держав, особенно США, и, самоочевидно, недооценивали кризис, развивавшийся в рядах собственных союзников и внутри самой советской системы. Этой недооценке сопутствовало убеждение, что проблемы страны можно разрешить старыми — авторитарно-командными — средствами. В частности, та часть хельсинкских договоренностей, которая касалась соблюдения прав человека во всех странах, рассматривалась не как первостепенный компонент соглашения, а как своего рода риторическая цена, уплата которой необходима в обмен на политические уступки и, стало быть, как своего рода вексель, по которому можно и не заплатить.
Такое поведение таило в себе нечто худшее, нежели просто просчет: в нем было непонимание новых требований, которые «разрядка» предъявляла к внутренней политике СССР и всего блока государств, примыкавших к Советскому Союзу. В прошлом авторитаризм, иерархический дух, отрицание демократических методов — все это зачастую оправдывалось необходимостью железной дисциплины, продиктованной как раз международной напряженностью. Теперь же, когда напряженность убывала, было естественно, что снова мощно вырывались наружу длительное время подавленные требования свободы и независимости. Мало-помалу повсюду, как в СССР, так и в союзных ему странах, возникали группы «правозащитников», которые рассматривались как первые организации политической оппозиции, сумевшие заявить о себе. Нечто аналогичное, хотя и в менее отчетливых формах, происходило и в межгосударственных отношениях внутри Варшавского Договора. Международные конфликты 50-х и 60-х годов в известной мере сплачивали блок вокруг СССР, по крайней мере до тех пор, пока — особенно в глазах народов, наиболее пострадавших во время второй мировой войны от нацистской агрессии — в этих конфликтах просвечивали возможность возрождения германского экспансионизма, нацеленного /552/ на Восток, или, во всяком случае, реваншистские амбиции Германии. С того момента, как опасения такого рода стали ослабевать, во всех странах, естественно, сильнее зазвучали требования независимости.
С другой стороны, благоприятная для СССР международная конъюнктура начала 70-х годов быстро менялась. Соединенные Штаты стряхнули с себя бремя вьетнамской войны и оказались в состоянии с новой энергией взять в свои руки инициативу в мировых делах. Весь капиталистический Запад реагировал на потрясения нефтяного кризиса обновлением и структурной перестройкой своей экономики, предварявшими ее новый подъем. В Советском Союзе, напротив, начали проявляться симптомы все усугублявшегося кризиса, причем никаких эффективных средств против него так и не предлагалось.
СССР, таким образом, оказался в ситуации, когда политика, идеология, экономика и культура, то есть все те факторы, на которые может опираться сильная внешняя политика государства, были поражены кризисом. Эти условия побудили советских руководителей сделать ставку на то единственное средство, в отношении которого они еще могли говорить об определенных успехах, — на вооружение. Но чрезмерная вера в возможности собственной военной мощи становилась, в свою очередь, причиной принятия решений, влекущих за собой другие тяжкие политические последствия. Вероятно, самым тяжким из них было решение о посылке в конце 1979 года экспедиционного корпуса в Афганистан для поддержки группы левых офицеров, которые ранее захватили власть путем государственного переворота, но потом оказались неспособны удержать ее. Это было началом затяжной и изнурительной войны, своего рода советского Вьетнама. Не менее отрицательными были последствия решения разместить в Европе и на Дальнем Востоке большое число ракет с ядерными боеголовками, нацеленных на западную часть Европейского континента, либо на азиатских соседей СССР, — это был сигнал к новому витку гонки вооружений, которому суждено было оказаться изматывающим прежде всего для самого Советского Союза. Ответом на волнения в Польше в 1980 году, поставившим в критическое положение коммунистическое правительство этой страны, был военный нажим: предварением прямого вмешательства стал государственный переворот, осуществленный польской армией в декабре 1981 года.
Итак, к началу 80-х годов советская внешняя политика вступила в полосу кризиса не меньшего масштаба, чем во внутренней политике. Впрочем, кризис внешней политики и был отражением кризиса политики внутренней. Обусловлен он был двумя главными обстоятельствами. Первое заключалось в том образе, в каком СССР являл себя миру. Это был чрезвычайно опасный образ. С одной стороны, Советский Союз именовался сверхдержавой. Однако такое определение относилось почти исключительно к его военному /553/ могуществу — это была пугающая сила, способная внушать страх и подозрения. Однако мощная в одном отношении держава оказывалась уязвимой во всех остальных, следовательно, внутренне слабой, подверженной самым различным ударам и воздействиям (за исключением вооруженной агрессии в прямом смысле слова). И у зарубежных собеседников СССР не было никаких намерений щадить его и упускать подобные возможности.
Второе обстоятельство состояло в том, что благотворные результаты «разрядки» вскоре развеялись, как дым. Отношения с Соединенными Штатами вновь стали настолько сложными, что порой напоминали напряженность времен «холодной войны». У Москвы оставалось все меньше друзей в мире, поскольку вторжение в Афганистан вызвало недовольство даже у так называемых неприсоединившихся стран, стоящих вне двух блоков. Вырисовывалась даже угроза, что против СССР, не сговариваясь, образуют общую коалицию все главные мировые державы: от Китая до США, от европейских государств до Японии. Во всяком случае, безусловно, что впервые за много десятилетий Москва более или менее обоснованно ощущала опасность почти на всех участках своей границы: на Дальнем Востоке, на юге — со стороны Афганистана и Ирана Хомейни, на западе — из-за Польши. Даже союзники по Варшавскому Договору, несмотря на видимое послушание, грызли удила — так что в случае международных осложнений и на них нельзя было положиться. Начавшееся при столь благоприятных международных перспективах правление Брежнева завершалось с таким тяжким пассивом, какого не знало ни одно из предыдущих правительств.
Трудный переход
Признаки возобновления политической борьбы на вершине власти в СССР проявились еще при жизни Брежнева, когда он был уже неизлечимо болен. Осенью 1981 г. всплыли некоторые дела о коррупции: под удар попали кое-какие персоны, пусть и не самого высокого ранга, но, во всяком случае, близкие к некоторым из высших руководителей. В мае 1982 г. в Секретариат ЦК был введен Юрий Андропов, вплоть до того момента руководивший политической полицией и службами безопасности. То был знак близкого перехода власти к преемнику. Брежнев умер считанные месяцы спустя, в ноябре. Андропов занял его место.
Смерти прежнего руководителя ждали уже давно. Вместе с тем ощущалось, что его кончина должна привести к чему-то большему, нежели простой кадровой замене в высшем эшелоне власти. После долгих лет консервации и застоя в советской политической жизни назрела необходимость подлинной смены поколений. Однако на первых порах на высших ступеньках власти не произошло, ничего подобного. Андропов сделался новым Генеральным секретарем и /554/ главой государства. Это была во многом парадоксальная личность. В 60-е годы, казалось, именно ему было предназначено стать выразителем надежд наиболее новаторских групп — вместо этого он сделался в конечном счете руководителем могущественного и наводящего страх КГБ (Комитета государственной безопасности), осуществлявшего контроль и подавление всех, даже лишь потенциально критически настроенных по отношению к правительству групп и течений. Тем не менее его восхождение к высшей власти сопровождалось первыми мерами по исправлению наиболее вопиющих проявлений беззакония, имевших место в финальной фазе брежневского правления, а также кое-какими признаками возможности реформ, в особенности тех, которые способны были бы вернуть советской экономике утраченную эффективность. Однако Андропов правил очень недолго. В момент вступления на вершину власти он тоже был уже тяжело болен. Скончался он в феврале 1984 года после того, как в течение целого года делил свое время между больничной палатой, и кремлевским кабинетом.
