Культурные истоки французской революции - Роже Шартье
Для начала постановление вводит различие между привилегиями, полученными лично автором — «он сам и его прямые наследники будут пользоваться своей привилегией бессрочно», — и привилегиями, полученными издателем: в этом случае они «даются не меньше, чем на десять лет», но не больше, чем «до конца жизни автора, если автор будет жив к тому времени, когда срок привилегии истечет». Даже если не все авторы могли воспользоваться предоставленной возможностью издавать и продавать свои произведения (вспомним фразу, которую обронил Дидро: «Я писал, и я несколько раз печатал свои произведения самостоятельно. И уверяю вас, что нет ничего более противоположного, чем деятельная жизнь торговца и сидячий образ жизни литератора» — Д., с. 45), постановление 1777 года, узаконивая пожизненное наследуемое право автора на свое произведение (в случае, если он не уступает его издателю), знаменовало шаг вперед в признании авторского права как права собственности на плоды своего «труда» — это слово есть в постановлении — и источника доходов.
Более того, в следующем году новое постановление Королевского Совета, принятое по просьбе Французской Академии, отменяет ограничения, которые были наложены на сферу издательской деятельности писателей. Действительно, в нем сказано, что «всякий автор, который лично получит привилегию на свое произведение, будет иметь право не только продавать его у себя [это была единственная возможность, предусмотренная постановлением 1777 г.], но сколько угодно передавать его для печатания тому или иному издателю и передавать его для продажи тому или иному книгопродавцу по своему выбору, и договоры или соглашения, которые он заключит с целью напечатать или продать свое произведение, не будут считаться уступкой им своей привилегии»{82}. Таким образом, борьба авторов за свои права, доходившая порой до суда, где Объединение издателей и книгопродавцев отстаивало свое монопольное право на продажу печатных изданий, увенчалась победой{83}.
Кроме того, постановление 1777 года относит книги к новой, пусть пока еще узкой, области общественного достояния. В самом деле, постановление предусматривает, что по истечении срока привилегии на то или иное произведение и после смерти его автора «все книгопродавцы и издатели могут просить разрешения на его издание, причем разрешение, данное одному или нескольким из них, не помешает другим получить такое же разрешение», — что означало установление свободного соревнования между издателями за произведения, не защищенные исключительной привилегией. Мера эта была призвана поощрить провинциальных издателей, которые, из-за монополии на издание произведений, вынуждены были заниматься «нарушением прав, пиратски перепечатывая книги», потому что, начиная с царствования Людовика XV, привилегии, дающие исключительное право на публикацию, предоставлялись их могучим парижским конкурентам. Но мера эта, увы, не помогла — так плохо обстояло дело с книгоизданием за пределами столицы. Зато она обеспечила одно из условий, необходимых для расцвета литературного рынка, — конкуренцию.
Книгопечатание закабаленное и освободительное
К концу века становится ясно, что система книгопечатания, поддерживаемая властями и мешающая книжному рынку расцвести в полной мере, окончательно изжила себя. Доказательство тому — монолог Фигаро в последнем действии комедии Бомарше{84}. Биография персонажа, ставшего «камердинером» и «домоправителем» графа Альмавивы, тесно связана с книгопечатанием. Прикрываясь тем, что дело происходит в Испании, Фигаро резко критикует систему королевской цензуры и контроля за книгоизданием. Проведя детство среди похитивших его цыган (подробность, которая влечет за собой сцену узнавания в XVI явлении III действия, когда оказывается, что Марселина его мать, а Бартоло — отец), Фигаро часто меняет род занятий, но три места из пяти, которые он перечисляет, связаны с литературной деятельностью. Хирург, принужденный довольствоваться местом ветеринара, разуверившийся в покровительстве, не оправдавшем его надежд («я изучил химию, фармацевтику, хирургию, и, несмотря на покровительство вельможи, мне с трудом удалось получить место ветеринара!»), он решает стать драматургом. Но в угоду «магометанским владыкам» цензура запрещает написанную им «комедию из гаремной жизни». «И вот мою комедию сожгли»: это восклицание напоминает о судьбе самой «Женитьбы Фигаро», — она была начата еще в 1775 году, но ее прочли один за другим шесть цензоров и запретили ставить при дворе. Впервые она была сыграна в сентябре 1783 года на частном празднестве у графа д’Артуа, а затем в апреле 1784 года «французские актеры, обычно выступавшие перед королем», которые хотели ее поставить еще четыре года назад, показали ее в Париже.
«Тут начались споры о происхождении богатств, а так как для того, чтобы рассуждать о предмете, вовсе не обязательно быть его обладателем, то я, без гроша в кармане, стал писать о ценности денег и о том, какой доход они приносят»: иронический намек на вошедшую в моду политическую экономию, которая дает пищу для ученых споров, разгоревшихся между меркантилистами, физиократами и либералами, представляет Фигаро одним из многочисленных памфлетистов — авторов статей на злобу дня. Но на сей раз дело цензорами не обходится: «Вскоре после этого, сидя в повозке, я увидел, как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, а затем, у входа в этот замок, меня оставили надежда и свобода». Здесь Бомарше играет на том, что в коллективном сознании читателей конца XVIII столетия прочно укоренился образ совершенно определенной тюрьмы — Бастилии, являющейся символом позорного деспотизма. Книги, где описаны ужасы пребывания в королевской тюрьме, входят в число бестселлеров того времени. Так, в 1782-1784 годах, в то самое время, когда пьеса Бомарше была представлена на сцене, продавец запрещенных книг Мовлен продает в одном только городе Труа 30 экземпляров «Воспоминаний о Бастилии» Ленге, опубликованных в 1783 году, 21 экземпляр труда Мирабо 1778 года «Королевские указы о заточении без суда и следствия и казенные тюрьмы», 18 экземпляров «Исторических и анекдотических заметок о Бастилии» Броссе дю Перре (1774) и 18 экземпляров «Записки об острогах»{85}. Эти и другие памфлеты сеют ненависть к произволу, позволяющему «временщикам», как называет их Фигаро, обвиняя таким образом власть имущих, глумиться над законными правами личности и необходимой свободой убеждений. Памфлеты создают ряд впечатляющих
