Екатерина Останина - Фантасмагория смерти
Наконец Зейферт решил обратиться за помощью к Робеспьеру, со всем возможным красноречием пытаясь хоть в нем возбудить искру сострадания. Однако и тут он увидел только лицемерие и ложь. Этот хитрец и честолюбец заявил: «Народное правосудие слишком справедливо, чтобы поразить невиновного. Вам ничего иного не остается, как только ожидать результатов этого правосудия. Народ чутьем отличает правого от виноватого. Но он, конечно, не может щадить кровь своих исконных врагов»… И сразу же после этого попытался перевести разговор в несколько иное русло: «Однако я замечаю, что вы особенно заинтересованы этой женщиной?».
Зейферт не смутился таким оборотом дела, продолжая уговаривать этого диктатора, маскирующегося под правдолюбца: «Если вы хотя бы один раз встретили ее в обществе, то вы бы поняли участие, которое я в ней принимаю. У нее чудное сердце, она истинный друг народа. Она терпеть не может двор; она оставалась при нем только по необходимости, чтобы быть возле тех, с которыми ее связывают чувство дружбы и долга… Я спас ей жизнь как врач, и знаю ее вполне; она заслуживает полного сочувствия всех друзей свободы. Вы пользуетесь огромным влиянием на народ; одного вашего слова достаточно, чтобы избавить ее от опасности, а этим вы приобретете много искренних друзей».
Но Робеспьер решил просто-напросто отделаться от назойливого посетителя, слушать которого он не желал: «То, что вы так откровенно поверяете мне, меня очень трогает. Я сейчас же сделаю все от меня зависящее, чтобы освободить ту, о которой вы хлопочете, а вместе с нею и всех ее подруг по заключению».
Зейферт удалился от Робеспьера обнадеженный, но его радость оказалась недолгой, поскольку буквально через час в его дверь стучал слуга Робеспьера, который очень ценил доктора: когда-то тот вылечил его от крайне тяжелой болезни. Этот человек поспешил предупредить Зейферта, что ему грозит серьезная опасность. «Не знаю почему, но вы показались сегодня Робеспьеру очень подозрительным, – сказал слуга, – и он сказал мне: „Доктор Зейферт сочувствует вовсе не свободе, а деспотам. Он передо мной проговорился“».
Несмотря на то что на сей раз угроза была уже не абстрактной, а совершенно конкретной, Зейферт снова решил попытать счастья, на сей раз у герцога Филиппа Орлеанского – Эгалите. В дневнике доктор пишет: «До герцога добраться было нелегко. Его негр сообщил мне по секрету, что он сидит, запершись, и никого не принимает. Я тут же написал ему записку: „Примите меня по крайне важному делу“. Негр возвратился и повел меня к своему господину. Когда я рассказал герцогу об опасности, которой подвергалась его свояченица, принцесса Ламбаль, он произнес: „Это ужасно! Но что же я могу для нее сделать, когда и сам-то сижу почти под арестом. Ради Бога, скажите мне, что я могу сделать для ее спасения?“. Далее Зейферт попросил Эгалите обратиться с просьбой о помиловании принцессы Ламбаль к Дантону. Он не уходил до тех пор, пока это письмо не было составлено, после чего взял его и сразу же доставил министру юстиции. Дантон отговорился, что сделает все от него зависящее, чтобы в Париже не происходило самосудов. Однако все уже было решено, и эти слова были пустыми.
И вот наступил кровавый сентябрь, и на улицах Парижа начались массовые убийства. О принцессе Ламбаль в первый день резни как будто забыли, но она не могла не чувствовать естественного в подобном положении ужаса. За ней пришли на следующий день. Два национальных гвардейца вошли в ее камеру и объявили, что заключенная должна немедленно покинуть Форс: ее переводят в другую тюрьму, при аббатстве. Принцесса, предчувствуя неладное, ответила, что ей очень не хотелось бы покидать теперешнее место заключения, поскольку, на ее взгляд, все тюрьмы не отличаются друг от друга почти ничем. Она умоляла гвардейцев не трогать ее, и на какое-то время им показалось, что никакими силами невозможно заставить ее спуститься вниз.
Пришлось позвать надзирателя, который потребовал от заключенной повиноваться властям. «От этого будет зависеть ваша жизнь», – сказал он для пущей убедительности и, что самое интересное, не соврал. От этого в самом деле зависела жизнь, вот только в каком аспекте? Жертва и надзиратель поняли данную фразу каждый по-своему. Однако фраза возымела требуемый эффект, и принцесса сдалась, сказав, что готова выполнить все требования тюремщиков. Она только попросила их удалиться на несколько минут на лестничную площадку, чтобы ей дали возможность одеться и немного привести себя в порядок. Мадам де Ламбаль надела платье и чепец, после чего попросила надзирателя помочь ей спуститься, поскольку от перенесенных волнений чувствовала страшную слабость.
Надзиратель вместе с подругой королевы достиг привратницкой, маленькой и узкой комнатки, где, как оказалось, с самого утра уже полным ходом шло заседание самозваного народного судилища бандитов-сентябристов. Здесь было невероятно тесно. Собравшаяся толпа громко говорила, мужчины курили и спорили, а с улицы то и дело доносились крики и стоны умирающих, уже осужденных этим судом, проходившим под председательством прокурора городской Коммуны Эбера. Увидев столь жуткую картину, принцесса потеряла сознание. Едва горничная привела ее в чувство, как вокруг поднялся невообразимый шум и вопли, от которых мадам Ламбаль снова упала в обморок.
Дождавшись, когда несчастная женщина придет в себя, Эбер начал допрос, продолжавшийся, по свидетельству современников, всего несколько минут. Эбер потребовал: «Назовите себя». – «Мария Луиза, принцесса Савойская», – отвечала мадам Ламбаль. Далее Эбер спросил о роде ее занятий. «Обергофмейстерина королевы», – сказала заключенная. «Что вам известно о придворном заговоре 10 августа?» – продолжал задавать вопросы прокурор. «Я ничего об этом не знаю, – честно ответила принцесса. – Я даже не знаю, существовал ли такой заговор вообще. Я впервые о нем слышу». – «Тогда ваш долг – присягнуть, что вы поддерживаете наши идеи свободы и равенства и во всеуслышание заявить о том, что вы ненавидите короля и королеву и весь монархический режим», – заявил Эбер. «Я действительно поддерживаю идеи свободы и равенства, – отвечала принцесса, – но я никогда не признаюсь в ненависти к государям, потому что это не соответствует истине и противно моей совести».
Поддерживающий под руку мадам Ламбаль надзиратель быстро прошептал ей на ухо: «Умоляю вас, поклянитесь немедленно во всем, иначе в противном случае вы погибнете». Но принцесса только закрыла лицо руками и пошла к выходу. «Освободить эту аристократку!» – крикнул судья. На языке самозваного судилища это означало смертный приговор.
Историки считают, что Эбер не имел намерения вынести приговор подобного рода. Какое-то время он сомневался в правильности принятого решения, и даже, когда принцесса отказалась заявить, что ненавидит монархию, он отправил гонца в Коммунальное управление, чтобы получить дальнейшие указания. Петион и Мануэль посоветовали ему объявить народу, что мадам Ламбаль принимала участие в дворцовом заговоре 10 августа. Едва получив соответствующие распоряжения, судья велел своим людям немедленно затесаться в толпу и настроить ее против заключенной, что и было сделано. Не прошло и пяти минут, как повсюду послышались разъяренные вопли: «Дайте нам Ламбальшу! Мы требуем Ламбальшу!».
Теперь Эбер был чист, поскольку подобные крики могли считаться изъявлением народной воли. Говорят также, будто у принцессы при обыске были найдены некоторые улики, которые затем предопределили ее дальнейшую участь. Вот что говорит по этому поводу в своих мемуарах молочный брат Марии Антуанетты: «Не могу отказаться от тяжелой обязанности привести здесь несколько малоизвестных фактов, которыми сопровождалась плачевная кончина самой достойной и самой нежно любимой королевской подруги.
Три письма, найденные в чепчике госпожи Ламбаль во время ее допроса, решили ее участь. Одно из писем было от королевы. Этот факт, о котором не упоминается ни в одних записках того времени, подтверждается, однако, и одним из офицеров герцога Пентьеврского, сопровождавшего принцессу на первый допрос в Городскую думу (20 августа). Он ясно слышал, как один из комиссаров доложил об этих злосчастных письмах, которые действительно были найдены. Доносчик до того в течение 8 лет состоял при принцессе и не раз пользовался ее благодеяниями. Повлияли ли эти письма на решение сентябрьских убийц или нет, мы все же не можем найти ни малейшего оправдания этому преступлению, совершенному притом в исключительно зверской обстановке».
Далее предоставим слово очевидцу первого акта этой кровавой драмы, которая стала настоящим позором эпохи террора и наглядно продемонстрировала, насколько садистским и безумным может стать настроение революционно настроенной народной массы. Секретарь-редактор Комитета общественной безопасности свидетельствует в своих мемуарах: «Некоторые из деятелей резни, заметив в тюрьме Форс принцессу Ламбаль, тотчас же признали в ней свояченицу царя всех убийц – герцога Филиппа Орлеанского. Она уже будто бы выходила на свободу, когда ее встретил глава палачей-добровольцев и, узнав ее с первого же взгляда, вспомнил, что царь убийц, герцог Филипп, приказал предать смерти и поруганию эту свою родственницу. Он вернул ее обратно и, положив ей руку на голову, сказал: „Товарищи, этот клубок надо размотать!“.
