Герберт Скурла - Александр Гумбольдт
Все это не могло настраивать Гумбольдта на слишком оптимистический лад. Ситуация осложнялась для него еще и тем, что война на море и взаимное недоверие великих держав привели к «закрытию» колоний. Колониальная торговля была монополизирована. Большие флотилии ходили под прикрытием военных кораблей и пересекали Атлантику лишь несколько раз в год.
Упадок династии испанских Бурбонов накладывал свой отпечаток и на политику их христианских наместников на огромной территории американских колоний. А территория эта простиралась от Тихоокеанского побережья у Сан-Франциско до южных провинций Чили; она охватывала Южную и Центральную Америку, кроме португальских владений (Бразилия, Патагония, Огненная Земля), вместе с большей частью вест-индских островов, а также юг и запад нынешней территории Соединенных Штатов (Луизиану, Техас, Нью-Мексико, Калифорнию). Четыре испанских вице-короля — в Мехико, Боготе, Лиме и Буэнос-Айресе вместе с четырьмя генерал-капитанами в Гватемале, Каракасе, Сантьяго и Гаване, опираясь на каких-нибудь несколько тысяч солдат и чиновников, а также на католические миссионерские общества, безраздельно хозяйничали там, пользуясь неограниченной властью, чиня любой произвол и жестоко расправляясь со всеми, кто подавая хоть малейшие знаки неповиновения.
Индивидуальная торговля с иностранными гражданами каралась конфискацией имущества, а в отдельных случаях — и смертной казнью; за передачу чужим лицам статистических данных о состоянии экономики и народонаселения грозило пожизненное заключение.
Неудивительно, что за три столетия испанского владычества в этот регион было совершено считанное количество путешествий, имевших научное значение. К тому же поле деятельности путешественников ограничивалось прибрежными районами. Да и в португальских колониях Южной Америки дела обстояли не лучше. Александр Маласпина, по поручению испанского короля занимавшийся топографическими измерениями северного побережья западной части Америки, по возвращении домой в 1795 году был арестован как лицо политически подозрительное. Гумбольдт, отправляясь на запад, часто вспоминал своего непосредственного предшественника, который все еще сидел в тюрьме: «В тот момент, когда я покидал Европу, чтобы посетить страны, по которым с такой пользой прошел этот знаменитый путешественник, мне хотелось бы занять свои мысли менее печальным предметом».
Привыкший к разочарованиям, Гумбольдт медленно приближался к Мадриду и не мог знать, что подходил к исполнению своего заветного желания. Посудите сами: Эме Бонплан — французский гражданин, притом не только по бумагам, а убежденный и страстный сторонник революции, Гумбольдт, хотя и немецкий барон, но явно еретически мыслящий естествоиспытатель и притом, вероятно, тоже республиканец. Могли ли они рассчитывать на радушный прием? Вполне естественно, что в испанских канцеляриях и в совете по делам Вест-Индии пришельцы были встречены с крайним недоверием. Несмотря на приобретенные дипломатические навыки, Гумбольдту скорее всего едва ли посчастливилось бы получить разрешение посетить испанские владения в Америке, если бы ему не удалось заполучить в союзники двух влиятельных особ в лице саксонского посланника барона Фореля и первого статс-секретаря испанской короны Мариано Луиса де Уркихо.
Форель сумел представить в выгодном свете славу немецкого естествоиспытателя и обеспечить ему доступ ко двору. Уркихо, с которым Гумбольдт познакомился, очевидно, еще в Лондоне, горячо поддерживал его план. Он был весьма просвещенным человеком и убежденным противником средневекового мракобесия, в тени которого по-прежнему находился несчастный испанский народ. Инквизиция уже протянула свои руки к опасному вольнодумцу, когда коварный Годой, впавший у королевы в немилость из-за своих альковных приключений, рекомендовал его на роль одного из двух своих преемников — в надежде на то, что между прогрессивно мыслящим Уркихо и его ретроградом-противником очень скоро возникнет конфликт и «Князю мира» легко будет создать впечатление, что только его, Годоя, единоличная власть сможет спасти испанских Бурбонов от народного гнева. Проницательному первому статс-секретарю удалось разгадать интриги бывшего фаворита королевы и — более того — создать у королевской семьи, обеспокоенной прочностью трона и собственным благополучием, мнение, что он для нее человек незаменимый.
Именно его советам и влиянию был обязан Гумбольдт тем, что ему и Бонплану, «его адъютанту и секретарю», как сказано было в распоряжении Уркихо для соответствующего ведомства, были выписаны особые паспорта с неограниченными полномочиями относительно сроков пребывания в испанских колониях и права пользования научными инструментами. «Никогда еще, — писал Гумбольдт, — никакой путешественник не получал столь неограниченных возможностей, никогда еще никакой иностранец не бывал облечен большим доверием со стороны испанского правительства, чем это выпало нам».
Уже в мае были закончены приготовления к многолетней научной экспедиции. Оба друга отправились в порт Ла-Корунья, чтобы оттуда отплыть на рейсовом пакетботе на Кубу.
По следам Колумба
У входа в порт Ла-Корунья стояли два английских фрегата и один линкор. Сможет ли выйти в море испанское почтовое судно и если да, то когда, сказать было трудно. Фрегату «Писарро» предстояло пойти на риск и попытаться проскользнуть незамеченным, как только позволит обстановка.
«Какое же мне выпало счастье! — торжествовал Александр в одной из своих прощальных писем к Фрайеслебену от 4 июня 1799 года. — Я отплываю на испанском фрегате „Писарро“. Мы сойдем на берег на Канарских островах и побережье Южной Америки, у Каракаса. Какую уйму наблюдений можно будет сделать к моему труду о строении Земли! Оттуда напишу подробнее. Человек должен стремиться к доброму и великому, а остальное — в руках судьбы».
«С его гением, — писал Гёте 26 мая 1799 года Вильгельму фон Гумбольдту в ответ на сообщение последнего о предстоящем отъезде Александра, — с его талантами и деятельной натурой результаты путешествия могут быть совершенно непредсказуемыми для науки, можно даже утверждать, что придет время, и он сам будет удивляться тем сокровищам, добыть которые ему теперь предстоит».
В ночь на 5 июня поднялся ветер, а утром на гавань опустился густой туман. В два часа пополудни «Писарро» снялся с якоря и вышел в открытое море, ускользнув от бдительного ока английских кораблей.
В пути Гумбольдт занимался измерениями температуры морской воды — обычно ночью, при свете затемненного фонаря, чтобы не привлекать внимания британских блокадных крейсеров, а также изучал морские течения. Что касается последних, то изучением морских и океанских течений занимались и до Гумбольдта; так, еще пятнадцать лет назад в области физических исследований моря с целью облегчения судоходства кое-что было сделано Бенджамином Франклином, великим борцом за свободу североамериканских штатов и изобретателем молниеотвода (это он переименовал известное испанским завоевателям течение у берегов Флориды в Гольфстрим). Но лишь Гумбольдт впервые по-настоящему задался целью выяснить, какое практическое значение для мореплавания (а в те времена существовал только один флот — парусный) может иметь знание законов, которым подчиняются морские течения.
17 июня 1799 года «Писарро» подошел к Грациозе, одному из Канарских островов, а двумя днями позже встал на якорь у входа в Санта-Крус. Гумбольдт был ошеломлен красотой «Счастливых островов», как называли древние этот уголок у западного побережья Африки. Пышная и многоцветная субтропическая растительность с характерным для этих мест драконовым деревом и вечнозеленым лавром на ботаника действовала неотразимо. Взгляд геолога же устремлялся на голые горные зубцы местами красноватых, местами почти черных горных массивов и останавливался на пике Тейде на Тенерифе. Первый вулкан, первый в жизни кратер, который ему довелось увидеть собственными глазами, был главной причиной недельного перерыва в плавании «Писарро», что оказалось возможным благодаря необычным полномочиям, предоставленным обоим исследователям. «Королевский паспорт поистине творит чудеса», — писал Гумбольдт брату.
В кратере пика Тейде
Александр Гумбольдт — брату
Пуэрто Оротава, у подножия пика на Тенерифе, 23 июня, вечер
«…Вчера поздно вечером вернулся после восхождения на вершину пика. Какой вид! Какое наслаждение! Мы спускались в кратер — вероятно, глубже, чем какой-нибудь другой путешественник до нас… Все это не так уж опасно, но вот усталость от чередования жары и холода одолевала нас: в кратере мы прожгли себе дыры в одежде, попадая под раскаленные серные газы, и тут же у нас стыли руки, хотя было вроде не так холодно — 2° по Реомюру (-2,5° по Цельсию).
