Дмитрий Володихин - Малюта Скуратов
Государь Иван Васильевич обещал за него хану огромный выкуп — две тысячи рублей и выплатил всё сполна. Более того, царь согласился с тем, что пленник бывал у него «в приближенье», — потому столь значительный выкуп и оказался уместным. Но о роде и воинских качествах Грязного монарх отозвался пренебрежительно. Сам Василий Григорьевич превосходно осознавал полную свою зависимость от царского гнева и царской милости. Он дважды писал Ивану IV из плена, униженно отрицая всякое свое высокое положение у престола: «А величество [мое], государь, што мне памятовать? Не твоя бы государская милость, и яз бы што за человек? Ты, государь, аки Бог, и мала и велика чинишь»[104].
Эти слова можно считать девизом всех «худородных выдвиженцев» Ивана Грозного. Ты, государь, как Бог…
Историк П. А. Садиков, посвятивший Грязному большую статью, писал о нем: «Это не “раб подлый и льстивый”, не “шут” и не “страдник”, а человек хорошего рода, придворный “в случае”, удалой в словах и на уме, человек, которому государева воля кажется Божьей и заменяет нравственные принципы, но который, наторевший в придворных интригах, понимает, что волю эту можно использовать, когда окажется нужным. Поэтому-то он и хитрый, и рассчитывает, хотя и действует так, может быть, в значительной степени бессознательно, в силу привычки. Страстный темперамент, ловкость в шутке сказываются в том несомненном литературном даровании, которым отличаются оба дошедших до нас письма Грязного: легкий образный язык, живость и яркость красок и образов»[105]. Конечно, Садиков прав: Василий Григорьевич — страстная натура. И страсть он вкладывал, наверное, не только в «живость и яркость образов» на письме, но и в карательные акции. Крови за ним очень много. После Малюты Грязной — второй по значимости «исполнитель «государя Ивана Васильевича. Что же касается «хорошего рода», то историк, несколько раз заявив об этом, не сумел аргументировать свою точку зрения должным образом. Правильнее было бы говорить не вообще о «хорошем роде», а о том, какое конкретно место занимали Грязные-Ильины на лестнице местнических счетов. Ясно видно: они могли превосходить «отечеством» дюжинных «городовых «детей боярских, нижний слой русского дворянства, но при дворе занимали третьестепенное положение и не имели никаких шансов тягаться с аристократами. Род Грязных-Ильиных стоял на уровень ниже старинных боярских семейств Москвы и на два-три уровня ниже первостепенных «княжат». Лишь возвышение Василия Григорьевича, случившееся по милости царя, приблизило его к великим делам державы.
Василий Грязной, как и Малюта, возвысился из мелких фигур опричнины до статуса государевых приближенных после и вследствие репрессий, сопровождавших «дело Федорова». Вот они, «заслуги» Григория Лукьяновича и ему подобных персон. Вот он, фундамент его карьеры. Видя ужас Ивана IV перед земскими заговорщиками и ярость на них, такие люди, как Малюта, Грязной, Ловчиков, напросились к царю в добровольные помощники по палаческой части. Он, уступив душевному помрачению своему, дал голубчикам волю душегубствовать. А потом еще и наградил за щедро пролитую кровь. В нужный момент они проявили себя верными, на всё готовыми слугами монарха. Царь не знал, на кого опереться, опасался, что «земский заговор» охватил всю служилую аристократию. И тут ему подвернулись дельцы, бесконечно далекие по своему положению от знати. Сами, надо полагать, попросили роль злых псов при особе государя, а он обрадовался такой поддержке. Этими-то цепными псами аристократы побрезгуют, не пожелают приблизить к себе, к ядру заговора!
Выходит, им можно доверять…
Приблизительно в середине 1569 года пыткам и казни подвергся глава Пушкарского приказа земский боярин Василий Дмитриевич Данилов. Шлихтинг пишет о его участи без особенного сочувствия: «[Данилов] чинил обиды стрельцам, не выплачивая им жалованья. Было также несколько польских стрельцов, уведенных из Полоцка, которых тиран приставил к своим орудиям. Они из-за полученных обид убегают, во время бегства снова были схвачены и, привлеченные к допросу, объясняют причину бегства, что, мол, Василий отправил их в Литву. Узнав это, тиран зовет его к себе и велит пытать. Тот, не стерпев пытки, сознается в совершенном проступке. Тиран тотчас велит посадить его на телегу, привязать его к ней и ехать на лошади, у которой предварительно выкололи глаза, и гнать слепую лошадь с привязанным Василием в пруд, куда он и свалился вместе с лошадью. Тиран, видя, что он плавает на поверхности вод, воскликнул: “Отправляйся же к польскому королю, к которому ты собирался отправиться, вот у тебя есть лошадь и телега!”, — а тот, поплавав некоторое время, был поглощен водой»[106].
Этот эпизод не имел бы никакого касательства к повествованию о Г. Л. Скуратове-Бельском, если бы не один нюанс. Рассказ о смерти боярина Данилова известен в двух редакциях. Первая — Шлихтинга, вторая — Гваньини. Последний вводит Малюту в историю расправы над Василием Дмитриевичем.
Итальянец Алессандро Гваньини, никогда не бывавший в Москве и Александровской слободе, не знавший опричных дел воочию, обыкновенно менее точен, нежели Шлихтинг. Чаще всего он попросту заимствует сведения у других авторов — то у польского хрониста Мачея Стрыйковского, то у того же Шлихтинга. Но в данном случае итальянец добавляет деталь, скорее всего, невыдуманную — не видно причин, по которым Гваньини был заинтересован измыслить такую вот подробность: «…слепая кобыла [с боярином Даниловым] поплыла на середину… стремительной, бурной реки. Сам же князь был зрителем, вместе со своими приспешниками стоя на берегу… чтобы видеть исход дела. После долгого плавания несчастная слепая кобыла подплыла к берегу. Но командир царских приспешников по имени Малюта Скуратов, чтобы доставить удовольствие великому князю, шестом оттолкнул от берега кобылу и всадника, и она снова была увлечена силой течения. Тут великий князь в восторге закричал: “Вот замечательный и прекрасный поступок!”[107].
К тому времени Малюта уже отлично знал, чем можно угодить государю. И при всяком удобном случае демонстрировал готовность порадовать монарха.
Осенью 1569 года Григорию Лукьяновичу и тому же Василию Грязному дали более ответственное поручение. Они предъявили царские обвинения удельному князю Владимиру Старицкому.
Неофициальный «Пискаревский летописец» в подробностях рассказывает о судьбе князя Старицкого и его родни: «Положил князь велики гнев свой на брата своего{17} князя Володимера Андреевича и на матерь его. И послал его на службу в Нижней, а сам поеде на Вологду. И побыв тамо и поеде с Вологды к Москве. А по князя Володимера послал, а велел ему быти на ям{18} на Богону{19} и со кнегинею и з детьми. И поиде с Москвы в Слободу и и[з] Слободы, вооружася все, кобы [на ратной]. И заехал князь велики на ям на Богону и тут его (князя Старицкого. — Д. В.) опоил зелием и со княгинею и з дочерью большею, а сына князя Василия и меньшую дочерь пощадил. А дал ею замуж за короля Ор[ц]ымагнуса{20} невелику, а к венчанию несли на руках… А сын князь Володимеров Андреевича князь Василей после отца своего был женат, а была за ним Мезецких княжна, а свадьба была в Слободе с великим срамом и с поруганием. А выслал ея [царь] за заставу в одной сорочке, и она ходила по деревням; нихто не смеет пустити; и тако скончалася. И князя Василия убил Володимеровича… А мать князь Володимерова княгиня Евдокея жила в горках на Белеозере в девиче монастыре у Воскресения. И послал [царь] по нее, а велел ея привести к Москве да на дороге велел ея уморити в судне в ызбе (в Судной избе? — Д. В.) в дыму. И положиша ея на Москве у Вознесения…»[108]
Что касается слов «на Москве у Вознесения», то они расшифровываются следующим образом: мать князя Владимира Андреевича погребли в Вознесенском Стародевичьем монастыре московского Кремля — усыпальнице женщин, принадлежащих Московскому правящему дому. Царская опала не отобрала у нее этой почести. Как-никак, она была замужем за сыном Ивана Великого! Из жизни княгиня ушла 20 октября 1569 года. По другим сведениям, ее не уморили дымом, а утопили с двумя спутницами-монахинями и прислугой в Шексне[109].
Был ли князь Владимир Андреевич виноват в заговорщической деятельности, не был ли, этого за отсутствием достоверных источников точно определить невозможно.
Версий несколько.
Русский автор XVII века дьяк Иван Тимофеев полагал, что князя Старицкого оклеветали, а царь этой клевете, не разобравшись, поверил: «Брат же бе ему двоероден по плоти… к нему же оклеветаху его рабы его, извет совершенна, яко желати ему, глаголаша, царства братняя великаго жребия. Он же, на него разжен быв яростию, ят веру клевещущим, утвердив в мысли своей истинно бытии се, наученья лукаваго не позна и, яко лев… порази брата напоением смертным купно з женою и с сыном{21}: вси принужены быша испити смертные горести чашу от повеления руки его… рабов же всех дома его… различие умучи муками, женску же полу всяко наругаяся срамче»[110].
