Георгий Чулков - Императоры России
Когда эти мысли, складывались у него в душе, как нечто стройное и для него самого убедительное, судьба свела его с одним человеком, который сыграл в его жизни не последнюю роль. Это был молодой польский аристократ князь Адам Чарторыйский, попавший в Петербург как заложник. Он был старше Александра на семь лет. Значит, в 1796 году Александру было девятнадцать лет, а Чарторыйскому двадцать шесть. Молодой польский патриот, изящный и красивый, был умен, образован и выделялся при дворе Екатерины, и немудрено, что Александр стал искать с ним близости. Адаму Чарторыйскому нетрудно было занять своей особой воображение молодого великого князя и его прелестной жены. Чарторыйский, будучи еще шестнадцатилетним мальчиком, успел познакомиться с выдающимися людьми эпохи. Он знал многих немецких филологов и писателей, он знал Виланда, Гердера и самого Гете. В 1793 году он жил в Англии. В 1794 году сражался против России под знаменами Костюшки, который теперь томился по воле Екатерины в петербургском плену.
Однажды весною — это было в 1796 году — Александр пригласил Чарторыйского к себе в Таврический дворец. Они вышли в сад, и Александр гулял со своим гостем часа три, изумляя иноземца своей откровенностью и свободомыслием.
«Великий князь сказал мне, — пишет Чарторыйский в своих мемуарах, — что он нисколько не разделяет воззрений и правил Кабинета двора; что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки; что он порицает ее принципы; что все его желания были на стороне Польши и имели предметом успех ее славной борьбы; что он оплакивал ее падение; что Костюшко в его глазах был человеком великим по своим добродетелям и потому, что он защищал дело человечества и справедливости. Он сознался мне, что ненавидит деспотизм повсюду, во всех его проявлениях; что он любит свободу, на которую имеют одинаковое право все люди; что он с живым участием следил за Французской революцией…»
«Прохаживаясь вдоль и поперек по саду, — продолжает Чарторыйский, — мы несколько раз встречали великую княгиню, прогуливавшуюся отдельно. Великий князь сказал мне, что его супруга — поверенная всех его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства, но что, за исключением ее, я — первое и единственное лицо, с которым после отъезда его наставника он решил говорить о них; что он не может поверить их решительно никому, ибо никто в России еще не способен разделять их или даже понять…»
«Этот разговор был пересыпан, как легко себе представить, излияниями дружбы с его стороны, с моей — выражениями удивления и благодарности и уверениями в преданности…» «Я расстался с ним, сознаюсь в том, вне себя, глубоко взволнованный, не знаю, сон ли это или действительность…»
Мы, впрочем, теперь знаем, что Адам Чарторыйский был взволнован тогда не только беседой великого князя, но и пленительной наружностью его жены, будущей императрицы Елизаветы Алексеевны.
V
Кто окружал тогда Александра? Кто кроме Адама Чарторыйского был ему близок? Приходится назвать прежде всего молоденького тогда камер-юнкера А. Н. Голицына, которому впоследствии также довелось играть немалую роль в биографии монарха. Тогда ни он, ни Александр этого не предугадывали. Маленький и забавный, только что кончивший Пажеский корпус, несравненный шутник, умевший с удивительным искусством передразнивать любого человека, он сделал себе придворную карьеру, цепляясь за юбку старой дамы Марьи Савишны Перекусихиной, у которой была незавидная репутация придворной сводни. Александр считал его своим приятелем. Тогда еще юный Голицын не был склонен к пиетизму и, кажется, тратил свои физические и душевные силы на приключения, весьма сомнительные в нравственном отношении. В своих мемуарах Чарторыйский пишет про него: «Маленький Голицын в то время, когда мы с ним познакомились, был убежденным эпикурейцем, позволявшим себе с расчетом и обдуманно всевозможные наслаждения, даже с весьма необычайными вариациями».
В 1796 году приехали в Петербург молодые супруги — граф П. А. Строганов и его жена, Софья Владимировна. Эта красивая и умная женщина, несмотря на свой маленький рост и некоторую сутулость, с годами превратившую ее в горбунью, обладала чарами, покорявшими сердца многих. От ее очарований не был свободен одно время и Александр, сохранивший до конца дней полное к ней уважение и симпатию. Ее муж, большой поклонник английской конституции, в юности по капризу своего отца, известного мецената и масона, попал в руки своеобразного воспитателя — Жильбера Ромма, который, сопровождая его в заграничном путешествии, ввел молодого человека в 1789 году в Парижский якобинский клуб. Юный Строганов тогда же вступил в связь с прославленной куртизанкой Теруань де Мерикур, которая в мужском наряде водила за собой мятежников в Версаль, требуя королевской головы. С. В. Строганова стала впоследствии самой верной наперсницей императрицы Елизаветы, а сам граф был правой рукой Александра в первые годы его царствования. Среди тогдашних друзей Александра весьма заметен был еще один человек — Н. Н. Новосильцев, родственник графа Строганова. Он был значительно старше Александра и производил на него большое впечатление своим умом, образованностью, способностями и умением изящно и точно излагать свои мысли. Впрочем, и этот выдающийся человек не мог быть добрым примером в отношении нравственности, по чрезвычайной своей склонности к чувственным наслаждениям. О Викторе Павловиче Кочубее, тоже приятеле будущего царя, можно сказать устами желчного Вигеля: «Перед соотечественниками ему было чем блеснуть: он лучше других знал состав парламента, права его членов, прочитал всех английских публицистов и, как львенок крыловской басни, собирался учить зверей вить гнезда. Красивая наружность, иногда молчаливая задумчивость, испытующий взгляд, надменная учтивость были блестящей завесой, за коей искусно он прятал свои недостатки, и имя государственного человека принадлежало ему, когда еще ничем он его не заслужил…»
Но вот в начале ноября 1796 года Екатерина скоропостижно умерла. На престол вступил Павел. Все тотчас изменилось. Чуть ли не в тот же день Александру пришлось, облачаясь в старомодный прусский мундир, устанавливать полосатые будки вокруг дворца, как в Гатчине. Павел не сразу разогнал либеральных друзей Александра. Братьев Чарторыйских он даже наградил какими-то орденами. Вместе с Александром новый царь посетил Костюшку, который жил на тюремном положении в одной из комнат Мраморного дворца. Павел, как известно, поспешил освободить вождя польских повстанцев. Но полонофильские чувства Павла были не особенно прочны. Через год он неожиданно удалил Адама Чарторыйского, сделав его сардинским посланником, а брата его понудил подать в отставку и отправил за границу. К концу Павлова царствования в Петербурге из тогдашних вольнодумцев при Александре оставался один только П. А. Строганов. Зато у цесаревича был теперь совсем иного склада верный друг и преданный слуга — Алексей Андреевич Аракчеев. Этот любимец Павла дважды, впрочем, лишался его милости, то из-за подполковника Лепа, застрелившегося после оскорблений, нанесенных ему временщиком, то за ложный донос по поводу кражи в арсенале. Этот грубый и полуобразованный гатчинский капрал нужен был Александру как надежный служака. За его холопьей спиной прятался цесаревич от строптивого Павла. Правда, трудно и тяжко было смотреть на аракчеевские приемы дисциплины, но другого выхода не было. «Алексей Андреевич, — писал Александр в 1796 году, — имел я удовольствие получить письмо ваше и сожалею весьма, что майоры и офицеры мои подвергаются наказаниям, особливо в столь легких вещах. Надеюсь, что вперед будут рачительнее…» Аракчеев был нужен Александру как дядька. Чтобы избавить будущего императора от необходимости рано вставать для подписания утреннего рапорта Павлу, Аракчеев с готовой бумагой приходил по утрам к цесаревичу, когда тот еще лежал в постели вместо с женой, и Елизавета Алексеевна прятала плечи под одеяло, пока гатчинский генерал разговаривал с Александром. Александр ценил его преданность. «Друг мой, Алексей Андреевич, — писал он, — я пересказать тебе не могу, как я рад, что ты с нами будешь. Это будет для меня великое утешение и загладит некоторым образом печаль разлуки с женой, которую мне, признаться, жаль покинуть». Кстати, эта записка, посланная из Москвы в 1797 году, хотя и свидетельствует о добром отношении Александра к жене, однако едва ли могла вполне удовлетворить самолюбие супруги, надеявшейся, вероятно, что никакой гатчинский служака не может ее заменить ни в какой мере.
Впрочем, трудно предположить, чтобы Александр, человек неглупый и не лишенный нравственного чувства, мог не видеть низких и темных особенностей, аракчеевской натуры. Ведь однажды на вахтпараде, когда Павел заставил Аракчеева подать в отставку, цесаревич, расспрашивая об этой новости генерал-майора П. А. Тучкова, назвал своего будущего фаворита «мерзавцем». И вот, однако, этот «мерзавец» был необходим Александру. Так, должно быть, любят цепных псов, охраняющих ревниво господское добро. И, однако, Александр не был слепым ревнителем павловских и аракчеевских порядков. В 1797 году он послал тайно Лагарпу письмо, в котором между прочим писал: «Благосостояние государств не играет никакой роли в управлении делами. Существует только неограниченная власть, которая вся творит шиворот-навыворот. Невозможно передать все эти безрассудства, которые совершались здесь. Прибавить к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастья и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем, одним словом, мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение… Я сделался теперь самым несчастным человеком».
