Виктор Безотосный - Россия и Европа в эпоху 1812 года. Стратегия или геополитика
Редкий политик может надеяться, что после его кончины историки потом не сумеют найти и не будут говорить о допущенных им ошибках и просчетах. При желании, даже если отбросить негативные оценки советских авторов, продиктованные идеологическими моментами, их можно отыскать и у Александра I. Наверное, правы те современники и исследователи, которые бросали упреки в адрес императора в том, что после 1815 г. он больше занимался общеевропейскими делами (причем исходя из абстрактных идей о спасении человечества, общего блага государств и народов), чем российскими проблемами. Также можно посчитать справедливой критику за его несогласие поддержать греков в их борьбе против Османской империи и, кроме того, в целом за его отказ в проведении активной политики России в решении Восточного вопроса.
Но есть ошибка Александра I, имевшая роковые последствия для будущего его государства — это присоединение Царства Польского в 1815 году. По отношению к России вполне уместно утверждать, что к этому времени она уже имела территориальную достаточность. Но именно по энергичному настоянию Александра I часть Польши вошла в состав империи под названием Царство Польское с конституционным правлением. Причем происходившие тогда ссоры, споры и полемика по этому вопросу (одна из центральных проблем послевоенного устройства Европы) почти привели к созданию антироссийской коалиции (Великобритания, Австрия, Франция), чему помешали угроза возврата на политическую сцену уже однажды побежденного Наполеона и его знаменитые «сто дней». Великий князь Николай Михайлович, считавший саму эту идею инспирированной А. Чарторыйским, полагал, что она «не встречала никакого сочувствия не только у русских людей, но даже и чужеземцев, как Поццо ди Борго. Знаменательно и то, что граф Нессельроде, а также В.С. Ланской из Варшавы умоляли Государя не создавать этой роковой ошибки. И Александр остался глух ко всем увещаниям и шел к намеченной цели твердо и определенно»{98}. В литературе даже утверждалось, что из-за интриг вокруг польского вопроса Александр I чуть ли не вызвал на дуэль австрийского канцлера К. Меттерниха и тот вынужден был оправдываться перед российским императором{99}.
С точки зрения геополитики это приращение, на первый взгляд, давало значительные плюсы — территория Царства Польского вклинивалась между Австрией и Пруссией, а такое фланговое положение позволяло русской дипломатии оказывать давление и на австрийцев, и на пруссаков вплоть до 1870-х годов. Да и в случае войны Польша удлиняла систему обороны, противнику пришлось бы преодолеть ее территорию, прежде чем добраться до русских земель. А для продвижения на Запад русских войск эта территория также представляла значительный интерес и стратегический смысл. Ноу каждой медали есть и оборотная сторона. Первоначально присоединив часть Польши для того, чтобы она не досталась другим государствам, а также полагая, что этот Польский аппендикс в будущем станет гарантией безопасности России в Европе, Александр I не просчитал упорного стремления поляков к свободе, надеясь умилостивить их либеральной даже по европейским меркам конституцией и автономными учреждениями[100]. У российских подданных это вызвало лишь негодование — полякам дали те права и свободы, в которых им было отказано.
Органического слияния польских земель с Россией не произошло. Польское общество имело уже исторически сложившуюся собственную великодержавную психологию и менталитет, было ориентировано на Запад — считало себя составной частью Европы и католического сообщества, а вовсе не славянского мира. Слишком сильны оказались и традиции многовекового русско-польского антагонизма{100}. Желание поляков восстановить свою независимость, а также и революционность шляхты стали с тех пор головной болью для российских властных структур. Империя в этом «споре славян между собою» была вынуждена предпринимать огромные усилия, искать компромиссы, пробовать самые разные способы, — от прощения прошлых грехов и заигрывания с дворянством до конфискации имущества и массовых виселиц, — и тратить огромные средства, чтобы держать польские земли в повиновении. После 1831 г. при Николае I там находилась Действующая армия (она называлась так в мирное время), огромный по численности воинский контингент, в состав которого входили тогда самые боеспособные силы Российской империи[101]. При чем в Крымскую войну эта армия так и не смогла полноценно принять участие в боевых действиях, поскольку правительство не решилось оголить границу перед Западными странами, в немалой степени опасаясь и восстания поляков. Вспомнив последующий ход исторических событий, становится очевидно, что присоединение даже части территории (можно сказать исторического ядра) мощного в прошлом государства, с устойчивыми политическими, религиозными и культурными традициями, было стратегической ошибкой. Это отравляло внутреннюю жизнь всего государства, повлекло за собой непомерную и бесполезную трату сил и средств, не давало возможности сосредотачиваться на более насущных проблемах империи, а жесткое подавление двух польских восстаний в XIX столетии способствовало созданию негативного образа России в общественном мнении европейцев, считавших борьбу поляков справедливым делом.
Да и поляки-эмигранты являлись постоянным источником антирусских настроений. Европа же получила в свои руки важный козырь и всегда имела возможность использовать польский национальный вопрос как разменную карту в противостоянии с Россией. Таким образом, вместо возможности контролировать и влиять на континентальные державы, империя, напротив, получала мощное средство общественного давления на свою собственную политику со стороны европейских государств. Причем, в противовес этому в российской элите, в обществе, и даже среди интеллигенции всегда преобладали антипольские настроения, а со временем они еще более усиливались. Только немногие интеллектуалы понимали пагубность ситуации в польских делах и предлагали «бросить» и предоставить Польшу собственной судьбе. Как, например, высказывался князь П.А. Вяземский. «Мало того, что излечить болезнь, — полагал он в разгар польского возмущения в 1831 г., — должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражей Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом… Не говорю уже о постыдной роли, которую мы играем в Европе. Наши действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского. Что мы усмирили Польшу, что нет — все равно: тяжба наша проиграна»{101}. Но такое четкое осознание ошибочности являлось скорее исключением, а власти и общественное мнение России посчитали бы подобное решение потерей национальной чести и гордости, поэтому всеми силами старались «держать» при себе неблагодарных поляков. Именно поэтому В.О. Ключевский в 1905 г. записал в своем дневнике: «Мы присоединили Польшу, но не поляков, приобрели страну, но потеряли народ»{102}. В целом же, для Российской империи минусы явно перевесили плюсы присоединения 1815 г., негативные отзвуки которого доносятся и до наших дней.
* * *В данном случае также стоит разобрать нетрадиционное для отечественной историографии мнение специалиста по геополитике И.В. Зеленевой. В своей недавно вышедшей работе, анализируя ситуацию с наполеоновскими войнами, она сделала неожиданный вывод о том, что в начале XIX века «переориентация России с Франции на Англию при отсутствии у российской политической элиты четкого понимания собственных геополитических интересов была ошибкой»{103}. Сразу бросается в глаза некоторая странность в отправной точке такого заключения — дело в том, что Россия в XVIII столетии не ориентировалась на Францию (если не считать временного союза во время Семилетней войны, из которого Россия вышла в 1761 г.), имея чаще всего союзницей Австрию. Нет оснований говорить и о французской ориентации в краткий период конца правления Павла I, когда Россия и Франция не успели даже юридически заключить мирный договор (а не то, что союз!) на бумаге, а в российской империи были запрещены французские журналы и французская мода. Тильзитский отрезок истории принято большинством историков считать вынужденной передышкой, хотя формально и существовал, закрепленный в дипломатических документах франко-русский альянс.
Странно так же читать об отсутствии понимания геополитических интересов у нашей элиты после авторского анализа концепции объединенной Европы Александра I, названной не просто геополитической, а геостратегической доктриной{104}, (т. е., если я правильно понимаю, геополитикой в квадрате). То ли И.В. Зеленева, в данном случае, не относит российского императора к отечественной элите, то ли почитает его за «чистого» европейца, но, во всяком случае, тезис об «отсутствии четкого понимания» несколько повисает в воздухе, так как в качестве доказательств в пользу этого положения не приводится ни фактов, ни рассуждений, ни каких-либо весомых аргументов. Но заключительный пассаж «об ошибочности» дает основание вспомнить выражение о том, что государство, которое не содержит свою армию, рискует кормить чужую. Так и политики, не могущие осознать и сформулировать свои интересы, будут вынуждены петь под чужую дудку (чего на самом деле не происходило). Автор только приводит свое пространное мнение об Александре I: «выдвинув один из первых в истории человечества геостратегических планов обустройства «большого экономического пространства», он совершенно не учитывал геополитические интересы своих партнеров, да и геополитические интересы и возможности России рассматривались им как нечто вторичное. Это свидетельствует о том, что у российской политической элиты не имелось в то время сколько-нибудь продуманной геополитической программы»{105}.
