Мариэтта Шагинян - Четыре урока у Ленина
Но попробуем все же вдуматься, что именно поразило Сен-Катаяму в ораторском искусстве Ленина. По его собственному признанию, русского языка он не знал и, значит, ни слова из доклада не понял. Откуда же взялась его уверенность в том, что Ленин "неуклонно развивал свою мысль, излагая аргумент за аргументом"? Ясное дело, не имея возможности услышать смысл слов, Сен-Катаяма не мог не услышать и, больше того, не почувствовать глубочайшей силы убежденности, которою была проникнута речь Ленина. Эта убежденность ни на секунду не ослабевала, - отсюда впечатление неуклонного развития мысли; и она длилась, не ослабевая, не утомляя слушателей, целых три часа, - значит, в ней не было утомляющих повторений, а новые и новые доказательства (аргументы), следовавшие одно за другим. Уловив эту главную особенность в речи Ленина, Сен-Катаяма свой мысленный образ от нее невольно перевел в зрительный образ, может быть, по ассоциации "капля точит камень", и отсюда появился в его описании совсем непохожий Ильич живой и всегда очень взволнованный Ильич, - вдруг превратившийся у Сен-Катаямы в неподвижную статую без жеста, с монотонной интонацией, остающейся без перемен целых три часа.
Но Сен-Катаяма бросил еще одно определение, не дав к нему ровно никакого пояснения для читателя: Ленин "обладал чрезвычайным обаянием". Чтоб раскрыть тайну обаяния Ильича как оратора для массы слушателей, оставшуюся у Сен-Катаямы голым утверждением, очень полезно представить себе, к каким ораторам из числа самых авторитетных вождей в то время привыкли зарубежные коммунисты, то есть с кем мысленно мог бы сравнить Сен-Катаяма Ленина.
В воспоминаниях теоретиков и практиков революционного движения трудно найти (да и нельзя требовать от них!) что-либо художественное, переходящее в искусство слова. И тем не менее, вспоминая о Ленине на Штутгартском конгрессе II Интернационала в 1907 году, Феликс Кон, наверное, совсем не собираясь сделать этого, оставил нам почти художественный портрет Бебеля. Для меня, много жившей в Германии и короткое время учившейся в Гейдельберге, этот портрет был просто откровением, потому что мне пришлось часто сталкиваться у простых немцев с непонятной для русского человека чертой чинопочитания, каким-то особенным уважением к чиновничеству, к мундиру. На Штутгартский конгресс приехал глубоко почитаемый вождь Август Бебель. Идолопоклонства в немецкой рабочей партии не было. Сам Владимир Ильич писал об этом очень красноречиво: "Немецкой рабочей партии случалось поправлять оппортунистические ошибки даже таких великих вождей, как Бебель"*. Но у верхушки социал-демократии в их партийном обиходе были некоторые внешние заимствования форм, принятых в кругах буржуазной дипломатии. Так, для целей выяснения "точек зрения" и для дружеских сближений устраивались "приемы", "чашки чая", встречи за круглым столом. "Такой банкет был в Штутгарте устроен за городом, - рассказывает Феликс Кон. - Пиво, вино, всевозможные яства пролагали путь к "сближению"... Как самый авторитетный вождь II Интернационала и блюститель традиций, Бебель на банкете совершал торжественный обход всех делегаций, обращаясь ко всем со словом "Kinder" ("дети"), с одними отечески шутя, других журя, а иных наставляя на путь истины. Окружавшая Бебеля свита поклонников и поклонниц усиливала величественность этого обхода..."*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 409.
* Ленин и международное рабочее движение, с. 9.
Ярко встает перед нами вся картина. Бебель несомненно был великий вождь (так называл его Ленин, так запомнился он студенчеству моего времени, сидевшему над "Женщиной в прошлом, настоящем и будущем"), и то, что я хочу дальше сказать, не в обиду его имени будь сказано. Но когда личное величие осознано как положение среди своих современников и человек стремится сочетать его с демократизмом, этот демократизм только подчеркивает разницу в положениях и "чинах" того, кто обходит собравшихся на "прием", и тех, кого он обходит. Формула "чтобы никого не обидеть" утверждает, как само собой разумеющееся, вышестояние одного лица над другим, и это могло проскользнуть у верхушек социал-демократии. Но можно ли хоть на минуту представить себе нашего Ильича в положении Бебеля, обходящим делегатов? Физически нельзя себе это представить. И нельзя его себе представить "окруженным свитой поклонников и поклонниц". В "чрезвычайном обаянии" Ильича как оратора, подмеченном Сен-Катаямой, в огромной его популярности среди сотен людей, затаив дыхание слушавших его доклад, было какое-то иное качество. Но какое?
Пойдем немножко назад во времени, и из Штутгарта 1907 года заглянем в 1902 год - в мюнхенские воспоминания Надежды Константиновны Крупской. Верная соратница Ильича, как и сам Ильич, она очень уважала Плеханова; когда я в одной из своих работ ("Фабрика Торнтон") поставила имя Плеханова рядом с Тахтаревым, Надежда Константиновна в письме поправила меня, указав, что Плеханов был одним из основоположников нашей партии, а Тахтарев - "революционер на час". Но вот что она вспоминает, когда они создавали "Искру":
"Приезжали часто в "Искру" рабочие, каждый, конечно, хотел повидать Плеханова. Попасть к Плеханову было гораздо труднее, чем к нам или Мартову, но даже если рабочий попадал к Плеханову, он уходил от него со смешанным чувством. Его поражали блестящий ум Плеханова, его знания, его остроумие, но как-то оказывалось, что, уходя от Плеханова, р а б о ч и й ч у в с т в о в а л л и ш ь г р о м а д н о е р а с с т о я н и е (курсив мой*. - М. Ш.) между собой и этим блестящим теоретиком, но о своем заветном, о том, о чем он хотел рассказать, с ним посоветоваться, он так и не смог поговорить. А если рабочий не соглашался с Плехановым, пробовал изложить свое мнение, - Плеханов начинал раздражаться: "Еще ваши папеньки и маменьки под столом ходили, когда я..."*
_______________
* Курсив в книге заменен разрядкой. - Примечание оцифровщика.
* Воспоминания о Ленине. М., 1933, с. 45.
Опять удивительно конкретный облик характера! Блеск остроумия, высокая образованность - все это отлично знал и видел в самом себе сам Плеханов. Он получал от своих больших качеств личное удовольствие, личное удовлетворение, как наслаждается талантливый актер, когда ему удается превосходно сыграть. В Цюрихе во время резкого спора с группой "Рабочего дела", приведшего к разрыву, спорщики волновались и переживали; дошло до того, что Мартов "даже галстук с себя сорвал". Но Плеханов "блистал остроумием". И Надежда Константиновна, вспоминая об этом, пишет, невольно дорисовывая данный ею раньше портрет: "Плеханов... был в отличном настроении, ибо противник, с которым ему приходилось так много бороться, был положен на обе лопатки. Плеханов был весел и разговорчив"*. Если в характере Августа Бебеля было немецкое соблюдение традиционности, обнаженное даже до некоторой наивности, то в характере личного удовлетворения самим собой, в черте, которую русский язык определил как "сам себе цену знает", у Плеханова уже не наивная традиционность, а индивидуализм большого таланта, видящего прежде всего свое "как", а не чужое "что". И все же мы только приблизились к ответу, в чем "иное качество" Ленина как оратора, и опять надо пропутешествовать из книги в книгу, на этот раз к впечатлению одного шотландского коммуниста, чтоб докопаться наконец до точного определения.
_______________
* Ленин и международное рабочее движение, с. 144 - 145.
Шотландцы - очень упрямый народ с удивительно стойким, сохранившим себя несколько столетий без изменения национальным характером. Когда мы читаем В. Галлахера, делегата от Шотландского рабочего комитета на Втором конгрессе Коминтерна, то в его коротеньких воспоминаниях так и встает перед нами герой романов Смоллета, хотя герои романов Смоллета жили в середине XVIII столетия, а молодость Галлахера пришлась на XX век. Та же прямота и резкость, тот же разговор без обиняков и дипломатии - рубка по-шотландски, и то же умное наблюдение, соединенное с природным здравым смыслом. Без малейшего смущения, а даже как-то горделиво Галлахер признается, что на собраниях и комиссиях для выработки тезисов, "которые придали II конгрессу такое огромное значение в истории Коминтерна", лично он, Галлахер, "отнюдь не оказался полезным". Почему? Да потому... Но лучше не передавать своими словами, а дать слово самому шотландцу:
"Приехав в Москву с убеждением в том, что мятежник из Глазго знает гораздо больше о революции, чем кто-либо из наших русских товарищей, несмотря на то, что они переживали революцию, - я сразу же старался направить их на "верный" путь по целому ряду вопросов..."*
_______________
* Т а м ж е, с. 144.
Ну чем не герой Смоллета? Поучить уму-разуму русских большевиков! Но в этом чисто шотландском гоноре (наши ребята из Глазго! Это вам не кто-нибудь!) есть нечто куда более симпатичное и располагающее к себе, нежели удовольствие Плеханова от своих собственных качеств, и нет ни малейшего сомнения, что шотландская самоуверенность Галлахера понравилась Ильичу, может быть, вызвала у него, как и у нас, литературные реминисценции, разбудила в нем природный ильичевский юмор. С неподражаемой откровенностью Галлахер рассказывает дальше, что он был чрезвычайно раздражен "из-за непривычных" для него "условий питания" и в таком состоянии сделался невероятно обидчив. Узнав, что в книге "Детская болезнь "левизны" в коммунизме" Ленин изобразил в "дурном свете" именно его, Галлахера, он чуть ли не набросился на Владимира Ильича:
