Иоганн Тунманн - Крымское ханство
Здесь на первом месте использованы им античные перовисточники, историки, географы, путешественники. Поименно он упоминает самых первоклассных — [8] Геродота, Страбона, Птолемея, Скимна Хиосского, Арриана. Аргументирует он и Гомером. Выявление и публикация античной литературы не были в то время, конечно, столь исчерпывающими, как теперь, но все же был известен ряд авторов, трактующих о Крыме, сверх перечисленных, которыми Тунманн несомненно пользовался, хотя и не ссылался на них поименно. Таковы Демосфен, Диодор Сицилийский, Плутарх, Стефан Византийский, Тит Ливий и т. д. От недостаточности тогдашних публикаций произошло то удивительное для нас обстоятельство, что автор совсем не упоминает знаменитой греческой колонии Ольвии и яе задается вопросом о месте, где она была расположена.[2] Средневековых хронистов автор упоминает мало, но пользовался он ими, поскольку они были в его время известны, довольно широко. Он ссылается только на Винцента де Бовэ из западноевропейских, а из польских на Стрыйковского, Гнезненского анонима и Яна Красинского, из византийских — на Прокопия и имп. Константина Порфирородного, наконец, из арабов — на Абулфеду, Ибн-Батуту и Эдризи. Из путешественников средневековых и новых он упоминает Рубрука, Барбаро, Броневского и Бузбека.
Этими поименно цитированными авторами, конечно, не исчерпывались источники тех богатств сведений, которые Тунманн дает о крымском средневековье. Он использовал гораздо больше. Для история генуэзских колоний в Крыму, он несомненно, опирался на генуэзского хрониста Джустиниани, хотя его и не упоминает. Из польских он знал, конечно, кроме Стрыйковского, также Гвагнина, Кромера, Матвея Меховского, множество западных хронистов и путешественников и сверх того церковные акты, католические и греческие (очень обильно сообщает об учреждении епархий, архиепископств и митрополий), Bollandi Acta Sanctorum, Annales ecclesiastici и т. п.
Более близкому к нему литературу своих предшественников Тунманн цитирует также довольно скупо. Он называет только Дмитрия Кантемира, Николая Клеемана и Пейссоннеля. Литературы по нужным ему вопросам в XVIII веке было не так много, но все же больше, чем он цитирует, и он ее, конечно, знал, хотя бы таких авторов, как де-Гинь, Витсен, де-Боз, [9] Фармалеони, Маннштейн, де-ля-Мотрэй ж ряд других.
Итак, Тунманн был во всеоружии книжной эрудиции своего времени. Однако взаимствованиями из всех этих литературных источников не исчерпываются все приводимые им данные и соображения. Несомненно, он пользовался еще какими-то источниками непечатными особенно в разделе современного ему положения ханства. Такими источниками могли быть архивные сведения, главным образом из дипломатических донесений, более же всего устные данные, получавшиеся им от бывавших в Крымском ханстве негоциантов, дипломатов, военных, путешественников и т. д. Так, он очень точно (сравнительно, конечно) передает множество татарских и ногайских географических названий, дававшихся в предыдущей литературе искаженно. Таков, например, список кадылыков, список ногайских колен, выправляемый им по сравнению с незадолго до этого изданным списком Клеемана. Он упоминает множество речек (особенно на материке), до этого в литературе не известных, частью теперь даже исчезнувших; много поселений он называет первым. Понятно, что Тунманн, очевидно, ревностно и кропотливо работавший в литературе об интересовавшем его ханстве, настойчиво собирал в то же время и разные устные сведения о нем, гораздо более богатые, чем литературные. И в этом для нас крупное значение Тунманна: многие его данные нельзя найти в предшествовавшей ему литературе.
Тунманн старается придать своему очерку Крымского ханства характер сугубо ученого, беспристрастного, «объективного», «аполитичного» исследования к описания. Однако эта его тенденция не может нас обмануть, не может скрыть тех идеологических, политических позиций, на которых стоит автор, хотя он и проявляет их в совершенно завуалированном, сообразно его эпохе, виде, а может быть даже и невольно.
Из тех двух основных классовых сил, которые в его эпоху боролись за политическую власть, буржуазии и помещиков-феодалов, Тунманн, несомненно, принадлежал к буржуазии и следовал ее идеологии. Проявлял он ее очень мягко, осторожно, побаиваясь, видимо, власть имущих, но все же проявлял. Как представитель прогрессивного, восходящего, борющегося класса, он трезво, критически смотрел на действительность. Поэтому его очень интересуют социальные [10] взаимоотношения в Крымском ханстве. Он их четко характеризует в качестве феодальных и проводит решительную аналогию между ними и западно-европейскими, что для нас является весьма ценным наблюдением. Он ярко выявляет классовый характер ханской власти, находящейся в полной и формальной и фактической зависимости от феодалов, и притом от феодальной верхушки «Крым-беги, говорит он, т. е. представители четырех сильнейших феодальных родов, — это то же самое, что западно-европейские пэры». Четко и, несомненно, негодующе характеризует он класс феодалов, мурз, имея при этом, конечно, на прицеле своих отечественных феодалов: «Мурзы проживают в своих деревнях и живут на подати, собираемые со своих подданных. Простые татары — не что иное, как вассалы этих мурз». Отношения феодалов между собой, к ханской власти, к отдельным конкретным ханам, отношение ханов к турецкому правительству, — все эти внутриклассовые взаимоотношения правящего феодализма он трактует со всегдашней тонкой завуалированной иронией.
Ту же насмешливость проявляет он и в отношении религии, как это полагалось его просвещенно-вольтерьянствующей эпохе. «В татарских школах объясняется коран и преподаются другие менее важные науки», — острит он, адресуя эту стрелу, конечно, не столько мусульманской, сколько религиозной школе вообще. Не забудем, что сам Тунманн, как королевский прусский профессор, состоял под началом игравшего в прогрессивную просвещенность Фридриха Великого.
Часто проявляется у автора тенденция идеализировать a la Жан-Жак Руссо чужие, культурно ниже стоящие народы. Характеризуя крымских татар, ногайцев, черкесов и т. д., он всех их находит и приветливыми, и гостеприимными, и мужественными, и честными, и благородными, и добродушными, и любящими справедливость, и обладающими живым и восприимчивым умом, и т. д. При этом он, конечно, совсем ее считает нужным эти ходячие добродетели как-то классово дифференцировать. При такой огульной идеализирующей схеме трудно, конечно, избегнуть комического. «У буджакских ногайцев, — говорит он, например, — важнейшим средством пропитания служит грабеж и добыча. Больше всего они грабят молдаван… Вообще же они честны, добродушны, гостеприимны и мужественны». Только одним армянам от Тунманна достается [11] почему-то беспощадно: «Они ленивы, нечестны, грязны и невежественны».
Буржуазно-либеральные поползновения автора не могли быть, конечно, во всем последовательны. Описывая Крымское ханство в годы величайшего нажима на него со стороны захватнической политики правительства Екатерины II, автор должен был занять какую-то позицию в этом вопросе, стать на ту или другую сторону. Несмотря на свой либерализм, он не увидел величайшего насилия и издевательства российской дворянской монархии над трудящимися Крыма и, видимо, оказался в плену у той либерально-просветительной мистификации, которой Екатерина II перед лицом просвещенной Европы умела прикрыть свою захватническую политику и которая напустила розового тумана и не на такие умы, как Тунманн. Он определенно стоит на стороне захватницы, он иногда повторяет те измышления, которые она пускала в ход для оправдания своей завоевательной агрессии. Он формулирует результат Кучук-Кайнарджийского мира так:
«Русские отняли у этого государства (Крымского ханства) большие территории и даже утвердились в Крыму.[3] За то они покончили с османской верховной властью и восстановили для государства давно утраченную им независимость».
Это явный перепев оправдательных концепций екатерининского правительства.
Он неоднократно повторяет российскую версию о том, что ногайцы, кочевавшие в материковой части ханства, в 1770 г. (в начале русско-турецкой войны) «сами» подчинились царской власти и «добровольно» переселились на Кубань. Это опять перепев тех же концепций. Вся Европа льстила Екатерине II, превозносила ее и побаивалась. У Тунманна были для этого, может быть, и свои соображения.
Характерной чертой изложения Тунманна является его историзм. Описывая основную часть ханства — Крымский полуостров, он после физико-географического очерка дает прежде всего обширный очерк истории Крыма, первый, как мы уже указывали, и почти единственный в крымской историографии связный очерк всей истории нашего полуострова. При [12] изложении классового состава, государственного устройства, национального состава, экономики и т. д. он все время дает обширные исторические справки и экскурсы. Перечисляя населенные места, он о каждом из них дает исторические сведения. Он останавливается даже на таких, которые не имели в его время уже жителей и представляли собою развалины, городища крупного историко-археологического значения (Херсонес, Инкерман, Мангуп, Чуфут-Кале, Эски-Кермен), причем на этих городищах он останавливается иной раз подробнее, чем на существующих городах. Описывая материковые части ханства — Восточный и Западный Ногай, Едисан, Буджак и Кубань, — он каждую из них снабжает пространным обзором ее истории, с древнейших, ему известных, времен до своих дней. Излагая прочие стороны характеристики этих стран, описывая поселения, он опять делает множество исторических отступлений.
