Эдвард Радзинский - Железная Маска и граф Сен-Жермен

Стол стоял на фоне огромного окна. Он как бы плыл над площадью, освещенной заходящим октябрьским солнцем.

В дальнем углу залы притаился клавесин, который я не сразу заметил, пораженный великолепием стола. На стене, справа от стола, висел портрет в массивной золотой раме.

На портрете был изображен красавец мужчина в камзоле и парике. С лицом насмешливым, гордым... и знакомым.

Месье Антуан стоял у стола, поглаживая позолоченную голову атланта... На этот раз он был в черном смокинге и в черных перчатках.

Церемонно поздоровавшись, начал говорить:

— Этот стол сделан по личному заказу «Короля-солнца» в знаменитой «Мануфактуре королевской меблировки». Что же касается портрета, он вас заинтересовал не зря. Портрет этот написан при жизни фантастического господина, на нем изображенного... накануне его официальной смерти. Обратите внимание на необычайно широкий лоб, говорящий об опасном разуме. Его крупный нос весьма напоминает нос Гёте. В подобном носе знаменитый физиономист Лафатер увидел великую способность творить. Чуть выпяченная губа господина повествует о сластолюбии и похоти, побежденных однако неукротимой волею. Он выглядит на портрете от силы сорокалетним, не правда ли? Хотя, по его собственным словам, ему в это время было 88 лет... Впрочем, ни дата рождения, ни дата его истинной смерти неизвестны. Неужто не поняли, о ком речь? Это тот, чьим именем я позволил себе украсить мою визитную карточку. Это — граф Сен-Жермен.

Надо сказать, я был взволнован. Меня давно занимал этот неправдоподобный господин. Все последнее время я писал биографию Екатерины Великой. По одной из версий, сей фантастический граф в 1761-1762 годах находился в России и тайно участвовал в свержении несчастного Петра III.

Я не успел подумать (так будет всегда в наших беседах), как месье Антуан уже говорил:

— Именно! Именно! И тогда они впервые встретились, граф Сен-Жермен и граф Алексей Орлов. Потом была вторая встреча, в Италии. В ту вторую встречу граф Сен-Жермен участвовал в знаменитом Чесменском бою под именем генерала Салтыкова. Как он сам рассказывал, это имя он выбрал из уважения к князю Сергею Салтыкову, любовнику Екатерины и отцу вашего императора Павла.

— Насчет отца Павла у меня иная теория, — начал я.

— Ну какие тут могут быть «иные теории», — прервал месье Антуан. — Никаких «иных» быть не может. — И тут лицо месье Антуана странно покраснело, точнее, налилось кровью. За наши два дня общения я видел это его состояние много раз. Но в тот, первый, я очень испугался, мне показалось, что с ним случился припадок!

Он шептал:

— Никаких иных теорий быть не может... Охота... Все у них случилось тогда... В тот день они отстали от охотников...

И, клянусь, я... увидел!!! ...Длинный тоннель. Тоннель как-то воровски мелькнул передо мною... пропал. И уже из тьмы исчезнувшего тоннеля навстречу мне скакали двое всадников. И тотчас исчезли. Как бывает, когда теряешь сознание... Я летел... во тьму. И слышал... слышал монотонный голос месье Антуана:

— Он и она... вы их не видите... они отстали от охотников, они на лошадях... Остановились у старого охотничьего домика... Он наклонился к ней с седла... и обнял за талию... Она не противится, но задрожала. А он, уже лаская губами ее ушко, нашептывает картины счастья и как сделать тайной счастье, которым они смогут безопасно наслаждаться... уже сейчас! Он вынимает ключ от домика!.. И она глядит на ключ... и!!!

Я видел вновь лицо месье Антуана, оно придвинулось совсем близко: тяжелые веки и ледяные глаза без ресниц. И опять зашептал его голос:

— Она напишет впоследствии в «Записках»: «В ответ я не проронила ни слова...» Подобное молчание на языке Галантного века считалось зовом] Он немедля воспользовался ПРИЗЫВНЫМ молчанием... Пропустив восхитительную станцию «Изнурительной Нежности», он поторопился в «Приют Наслаждения»... Они вошли в домик! «Случившееся»... эти полтора часа счастья... остались ясным намеком в ее «Записках»: «Часа через полтора я сказала ему, чтобы он ехал прочь, потому что наш... такой долгий разговор может стать подозрительным. Он возразил, что не уедет, пока я не скажу — «люблю». Я ответила: «Да, да, но только убирайтесь». Он пришпорил лошадь; а я крикнула ему вслед: «Нет, нет!»...

(Впоследствии я отыскал этот эпизод в «Записках» Екатерины Великой. Оказалось, месье Антуан цитировал почти слово в слово.)

Месье Антуан замолчал, будто пытаясь прийти в себя. Пришел в себя и я.

Он продолжил совсем спокойно:

— Однако мы заговорили о графе Алексее Орлове. У него было великолепное лицо с медальными чертами, восхитительно изуродованное глу­боким шрамом. Это был век, когда шрамы, добытые в сражениях, драках и дуэлях, прельщали женщин. Люди в том веке умирали от ран куда чаще, чем от жалкой старости. Последний век, когда побеждали личным мужеством.

«Чтобы получить все, нужно рискнуть всем» - лю­бимый лозунг века.

Короток был путь из хижин во дворцы, а из дворцов на эшафот — еще короче. Я очень люблю наблюдать эту сценку. Ваш русский канцлер старик Остерман, приговоренный к казни, равнодушно поднялся на эшафот. Он преспокойно снял парик и как-то аккуратно, удобно уложил голову на плаху. Будучи помилован, так же преспокойно встал, по­просил вернуть парик, расправил на нем волосы, надел его и отправился в ссылку в Сибирь.

Уолтер Рейли, любовник великой английской королевы Елизаветы, поэт, пират, ученый и, воз­можно, истинный автор шекспировских пьес, на седьмом десятке приговоренный к казни, насмеш­ливо сообщал другу: «Только приезжай пораньше, коли хочешь занять хорошее место у моего эша­фота, народу будет много. Мне же там обеспечено лучшее место». И когда палач попросил положить голову «как принято, лицом к востоку», он успел презрительно пошутить: «Неважно, мой друг, где находится голова, главное, чтобы сердце находи­лось на нужном месте».

Но мой фаворит, мой любимый век — восем­надцатый! Предыдущий, семнадцатый, варварски заковал прекрасных дам в броню негнущейся одежды. Длиннющие юбки посмели совершенно закрыть прелестные женские ножки. Но восемна­дцатый сумел открыть их! И как лукаво, мой друг! Век изобрел качели. Кавалер раскачивал качели, и юбка улетала вверх, щедро обнажая восхититель­ные ножки. И, наконец, танцы! Они — главная лю­бовь века. Граф Сен-Жермен сочинил популярней­шие танцы. Его аллеманду обожали в маскарадах... В аллеманде он и она должны так тесно прижаться друг к другу, что не оставалось сомнений в собы­тиях, последующих после танца. Главной фальшью этого танцующего Века Любви был только брак. Граф Сен-Жермен рос сиротой и оттого избежал лжи тогдашнего брака. Ибо браком в ту пору управ­ляли родители. Эти гнусные существа были обя­заны думать о выгоде — финансовой или о пре­стиже родословной. И к несчастной девушке, только что вышедшей из монастыря, приводили незнакомого мужчину. В присутствии нотариуса бедняжке объявляли, что сей незнакомец знатного рода и есть ее будущий муж. Дальше свадьба и ночь, когда ей приходилось отдаваться совершенно чу­жому человеку. В эту первую ночь жених фактиче­ски насиловал испуганную, не любящую его де­вушку... Свершив необходимое, он гордо вставал с постели в поту, она оставалась лежать в слезах. С этого начинался брак и тогда же заканчивался. Как сказал принц Лозен своей юной жене: «Дорогая, мы выполнили наши обязанности и впредь не бу­дем мешать друг другу!»

Теперь она мечтает о подлинной любви, о ко­торой читала во всех романах. Молодой муж от­дает дань главной моде — он приступает к охоте на женщин, влюбляясь в новых и новых. Един­ственная, к кому он останется равнодушным до смерти, — это его жена. От нее требуется только наследник. Родив, то есть исполнив долг, она вслед за супругом с упоением вступала в любовную кру­говерть, где все мужчины хотели соблазнить и все женщины — быть соблазненными...

Как это ни смешно, счастливыми оказывались браки со стариками. Впрочем, Галантый век отме­нил возраст. В дни этого пламенного века стариков не было, все до могилы оставались молодыми. Ко­нечно, помогали парики, румяна, кружева, рос­кошь туалетов! Но главное было в вечно молодом мироощущении! Бабушка Жорж Санд объясняла своей внучке: «Старость в мир принесла Револю­ция. В мои дни я попросту не встречала стариков.

Мой муж — ему было 62 года, мне чуть за два­дцать, — он до последнего дня следил за внеш­ностью, был красив, нежен, спокоен, весел, любе­зен, грациозен и всегда надушен. Я радовалась его возрасту. Я не была бы с ним так счастлива, будь он молод. Ведь женщины красивее меня наверняка разлучали бы его со мной. Теперь же он был только мой! Я убеждена, что мне достался лучший период его жизни. Мы не расставались ни на минуту, но я никогда не скучала с ним. Природа дала ему мно­жество талантов. Мы играли дуэтом на лютне. Он был не только превосходным музыкантом, но, как часто бывало в нашем веке, художником, слесарем, часовщиком, плотником, поваром и архитекто­ром. Но главное — великолепным любовником. Он страстно, с фантазиями большого опыта, любил мое молодое тело. И еще. Он и его сверстники знали не только как надо жить, но и как надо уми­рать. И если у кого-то была подагра, они терпели любую боль, но никогда не пропускали прогулку с любимой. Воспитанные люди в мое время были обязаны скрывать свои страдания. В любой игре они умели достойно проигрывать. Они считали, что лучше умереть, танцуя на балу, чем дома в окру­жении зажженных свечей и отвратительных лю­дей в черных одеждах. Мой муж до конца умело наслаждался жизнью. Но когда пришло время с ней расставаться, последние его слова были: «Жи­вите долго, моя дорогая, любите много и будьте счастливы». — Месье Антуан усмехнулся. — И по­тому разрушенная Бастилия — рубеж моей любви к человечеству. Дальше начинается время кровавых и, главное, скучных фанатиков. Унылый очка­стый Робеспьер в неумело напудренном парике, над ним всегда висел белый нимб от пудры. Или толстый пьяница Дантон, ревущий проклятья ари­стократам, от него всегда несло потом... Или па­рализованный урод — революционный судья Кутон... Утром этот плевок природы сносили по лестнице, сажали в кресло, двигавшееся при по­мощи рычагов. Передвигая рычаги, он яростно мчал свое жалкое тело в испуганной толпе. Спешил судить, точнее, осудить на смерть врагов Револю­ции... Да, Революция покончила с Любовью и Гар­монией, принеся символическую жертву — Коро­леву Галантности, Женщину с лазоревыми глазами, Марию-Антуанетту. — Здесь месье Антуан наконец остановился и сказал: — Простите за этот монолог, в нем есть самое мне ненавистное — патетика. Но Мария-Антуанетта была безответной любовью... — Он помолчал и прибавил: — ...самого таинствен­ного человека в мире — графа Сен-Жермена.