Олег Вишлёв - Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки

Преследовалась, по-видимому, и еще одна важная цель.

Проводя мысль о приверженности руководства СССР политике мира с Германией, Кремль давал Берлину понять, что тот своими военными мероприятиями у советской границы, какие бы цели они ни преследовали, ослабляет позиции дружественных ему сил в Москве. В донесениях, поступавших в Берлин через "Информационсштелле III", постоянно сквозила мысль: "Сталин боится за свое правительство", оно может пасть даже, если Германия не объявит войну СССР, а лишь выдвинет на переговорах с ним далеко идущие требования военно-политического или территориального порядка. Подчеркнуть это для Кремля было особенно важно. Ожидая переговоров с Берлином, он давал тем самым ему понять, что "ввиду сложной внутриполитической обстановки" такого рода требования он не сможет ни принять, ни даже обсуждать. Не исключено, что германское руководство надеялось побудить воздержаться от предъявления СССР каких бы то ни было ультиматумов, требований и условий. В Кремле, по-видимому, опасались, что широко обсуждавшиеся мировой общественностью слухи о том, что в обмен на мир Гитлер потребует от советского правительства Украину, согласие на участие германских фирм в эксплуатации бакинских нефтяных промыслов, а также на проход вермахта через южные районы СССР на Средний и Ближний Восток, могли иметь под собой реальные основания[257]. В одном из агентурных донесений "Информационсштелле III" по сути дела открытым текстом говорилось, что любая попытка Германии навязать Советскому Союзу новое соглашение будет иметь негативные последствия. Если это произойдет, подчеркивал агент, то дружественное Германии правительство Сталина будет сметено "чисто русским патриотическим империалистическим движением"[258]. О том, что за этим последует, Берлин без труда мог сделать выводы сам. Они напрашивались сами собой: в Москве к власти придут антигермански настроенные силы во главе либо в союзе с военными, а это будет означать сближение Советского Союза с Англией и объявление им войны Германии. Рейх будет поставлен перед необходимостью вести войну на два фронта, значительно уступая своим противникам по людским и сырьевым ресурсам.

Как можно заключить из вышесказанного, информация, содержавшаяся в агентурных донесениях, поступавших в Берлин через "Информационсштелле III", вполне могла быть нацелена на то, чтобы повлиять на политику нацистского руководства, а также на его военное планирование в нужном советскому правительству направлении.

И все же, не совершаем ли мы ошибку, допуская, что агентурные донесения "Информационсштелле III" могли быть продуктом хорошо продуманной дезинформационной акции, проводившейся советской стороной? Не являлись ли не соответствовавшие действительности сообщения московского агента следствием случайности либо каких-то ошибок, допущенных им в оценке и интерпретации собранной информации? Как первое, так и второе, думается, можно исключить. Дело в том, что сведения как по вопросу о предполагаемом советским правительством направлении главного удара вермахта по СССР, так и по политическим вопросам о противоборстве между Сталиным и командованием Красной Армии методично подтверждались немцам и "советскими источниками за рубежом" путем "неосторожных высказываний" либо "признаний" во время "доверительных бесед". Показательно, что эти "зарубежные советские источники" были хорошо известны немцам как агенты НКГБ СССР (руководители советской резидентуры в Берлине А. З. Кобулов и И. Ф. Филиппов[259]) либо как агенты разведуправления Красной Армии (советский военный атташе в Стокгольме Н. Никитушев[260]). По всей видимости, сообщения, поступавшие из Москвы в Берлин через "Информационсштелле III", являлись лишь звеном широкомасштабной акции, которую проводили эти два ведомства. Не исключено, что с советской подачи вопрос о противоречиях между Сталиным и военными был затронут в середине июня 1941 г. на страницах американской прессы, в частности в "New York Times"[261], a также на некоторое время стал предметом дискуссий дипломатов в европейских столицах[262].

В связи с вышеизложенным напрашивается один весьма интересный вопрос: не являлись ли слухи о готовности Сталина к далеко идущим уступкам Германии и о предстоящем советско-германском соглашении, которые в мае-июне 1941 г. циркулировали во всем мире и горячо обсуждались политиками, дипломатами и журналистами многих стран, продуктом не только германской и британской, но и советской пропаганды? Причины спекуляций на этот счет официального Лондона и британской прессы вполне объяснимы. Английское правительство боялось такого поворота событий (его интересам отвечал германо-советский конфликт) и пыталось мобилизовать мировое общественное мнение против "нового сговора" Гитлера со Сталиным. Берлин со своей стороны всячески поддерживал и распространял эти слухи, чтобы поддержать у Москвы уверенность, что шанс предотвратить германо-советскую войну остается. Эти слухи нужны были ему для того, чтобы выиграть время, необходимое для завершения сосредоточения вермахта у советской границы и обеспечения внезапности нападения.

Но распространение этих слухов вполне могло отвечать и интересам советского руководства. С их помощью оно подавало Берлину сигналы о своей готовности выяснить отношения не на поле боя, а за столом переговоров. Показателен в этом отношении один немаловажный факт. Вплоть до 13 июня 1941 г., когда было оглашено известное сообщение ТАСС (опубликовано в прессе 14 июня 1941 г.), в котором подчеркивалось, что ни СССР, ни Германия не готовятся к войне друг против друга, Кремль ни разу не выступил с опровержением этих слухов, хотя по другим, менее важным вопросам его реакция в виде опровержений, сообщений или заявлений ТАСС следовала незамедлительно. Но и в самом сообщении от 13 июня 1941 г. слухи опровергались так, что у многих создалось впечатление, будто Москва готова к переговорам с немцами, настроена выслушать их "претензии" и "предложения" и лишь ждет, когда Германия выступит с соответствующей дипломатической инициативой.

Можно ли верить донесениям Шуленбурга и Актая?

Но одно дело слухи и сомнительные агентурные донесения, а другое — дипломатические документы. Как быть, например, с донесениями на Вильгельмштрассе германского посла в Москве Шуленбурга в мае 1941 г. или с посланием в Анкару турецкого посла в Москве А. Х. Актая, попавшим в это же время по агентурным каналам в руки немцев, в которых указывалось на готовность Сталина к очень серьезным уступкам Гитлеру? Актай не исключал даже, что Сталин был склонен пожертвовать часть территории. Действительно ли Москва не исключала таких шагов, чтобы предотвратить войну? Ответ на этот вопрос, который важен сам по себе, необходим и для того, чтобы разобраться с заявлениями о наличии в СССР накануне 22 июня 1941 г. оппозиции "германской политике" Сталина. Если готовность к серьезным уступкам у Сталина была, то наличие разногласий в советском руководстве (безусловно, не в тех формах, в каких это изображалось в сообщениях "Информационсштелле III") все же можно допустить. Если ее не было, то ни о какой конфронтации не могло быть и речи.

Попытаемся разобраться, насколько объективными, точными, а следовательно, заслуживающими внимания являлись оценки, дававшиеся Шуленбургом и Актаем. Сразу оговоримся, что в данном случае мы имеем дело лишь с предположениями, высказывавшимися этими дипломатами, поскольку ни тот, ни другой никакой официальной информацией от советского правительства, как это можно заключить из их донесений, не располагали.

В донесениях Шуленбурга в министерство иностранных дел Германии от 7, 12 и 24 мая 1941 г.[263], последовавших вслед за назначением Сталина 6 мая того же года председателем Совета Народных Комиссаров СССР, неоднократно подчеркивалось: решение Сталина, всегда являвшегося сторонником тесного сотрудничества с Германией, встать во главе советского правительства означает отход от прежнего, связываемого с именем В. М. Молотова "ошибочного курса", который привел к охлаждению советско-германских отношений, и создание надежной гарантии того, что политика СССР в отношении "третьего рейха" впредь будет носить исключительно дружественный характер. Это подтверждается, отмечал Шуленбург, многочисленными жестами в адрес Германии, сделанными Сталиным в апреле-мае 1941 г. Цель назначения Сталина председателем СНК СССР — сохранить мир с Германией, и для этого он готов на определенные жертвы.

Действительно, Сталин стремился предотвратить либо по крайней мере оттянуть войну с Германией. Однако Шуленбург явно преувеличил его дружественное отношение к нацистскому рейху и готовность пойти на уступки. Причины, побудившие старого дипломата дать такую оценку политики Сталина, вполне объяснимы. Сам Шуленбург являлся противником войны Германии против СССР, считал, что она обернется для немцев катастрофой. Подчеркивая "прогерманские" настроения Сталина, он, видимо, надеялся повлиять на Гитлера, который, как Шуленбург убедился в ходе встречи с ним в конце апреля 1941 г., окончательно решился на войну против СССР, а также на своего непосредственного начальника — Риббентропа, после некоторых колебаний перешедшего к началу мая 1941 г. в лагерь сторонников войны. Давая предвзятую оценку причин назначения Сталина председателем СНК СССР, Шуленбург преследовал свои цели. Любому мало-мальски разбиравшемуся в политике человеку в тот момент было ясно, что это решение являлось ответом на совершенно очевидные германские военные приготовления у советской границы и на программную речь Гитлера в рейхстаге по внешнеполитическим вопросам 4 мая 1941 г., в которой он даже не упомянул СССР. Эту речь Кремль воспринял как очень тревожный сигнал и выдвижением на ключевой правительственный пост "признанного и бесспорного вождя народов Советского Союза", как назвал Сталина Шуленбург, дал Берлину понять, что сознает всю серьезность положения и призывает его сделать выбор: либо сохранение мира, и в этом случае Сталин, зарекомендовавший себя политиком, способным к компромиссу с Германией, будет гарантом дружественной позиции СССР, либо конфронтация, и тогда авторитет личности Сталина станет залогом того, что все силы страны будут мобилизованы на нужды войны.