Джакомо Казанова - Мемуары
— Знаю, преподобный отец, но в этом доме, право же, моему сердцу ничто не угрожает.
— Тем легче вам будет отказаться от частых визитов. Помните, что моя обязанность — верить вам.
— А моя — выслушивать ваши добрые советы и следовать им. Я буду бывать у донны Цецилии крайне редко.
С тяжелым сердцем потянулся я к нему поцеловать руку, но он отечески прижал меня к груди и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
Итак, мне, влюбленному в Лукрецию и осчастливленному ею, предстояло теперь отказаться от нее! Это казалось мне сущим варварством. Я восставал против этой необходимости, выглядевшей в моих глазах неестественной и унизительной. Еще я думал, что отец Джорджи напрасно сказал мне, что дом, от которого предстояло отречься, порядочный дом. Мне бьшо бы легче тогда подчиниться его настойчивому совету. В таких невеселых размышлениях провел я весь день и большую часть ночи.
Утром аббат Гама принес мне громадную кипу министерских писем, которые мне, чтобы чем-нибудь заняться, надо было компилировать. Едва он ушел, я, напустив на себя самый озабоченный вид, вышел из дворца и отправился на первый урок французского языка. После урока я намеревался совершить небольшую прогулку по Страда ди Кондотти. Меня окликнули. Аббат Гама манил меня к себе, стоя в дверях кафе. Я шепнул ему на ухо, что Минерва запретила мне посещать римские кафе. «Минерва, — ответил он, — повелевает вам узнать о них. Пойдёмте, посидите со мной».
И вот я сижу в римском кафе и слушаю, как некий юный аббат громко рассказывает об одном происшествии, истинном или вымышленном, нападая на правосудие Святого Отца, но без всякой язвительности. Окружающие обсуждают случившееся на все лады со смехом и шутками. А вот другой на вопрос, почему он оставил службу у кардинала Б., отвечает во всеуслышание, что это произошло оттого, что Его Преосвященство считал себя вправе не оплачивать дополнительные услуги, оказывавшиеся ему рассказчиком. И снова общий смех и толк. Наконец, третий подходит к аббату Гама спросить, не захочет ли он после обеда отправиться на Виллу Медичи; там они встретятся с двумя юными девицами, которые стоят всего «кватрино». Это золотая монета стоимостью в четверть цехина. Еще один аббат читает сонет, направленный против правительства, и все кидаются переписывать его. Другой автор обнародывает сатиру собственного сочинения, задевающую честь одного почтенного семейства. В разгар всего этого содома я вижу очаровательного аббата, только что вошедшего в кафе. Глядя на его покачивающиеся бедра, я принял его за переодетую женщину и сказал об этом аббату Гаме. Тот рассмеялся: это Беппино Делла Мамана, знаменитый кастрат. Аббат подзывает его и сообщает ему, что я принял его За женщину. Тот пристально смотрит на меня и говорит, что если мне угодно, он готов тут же доказать мою ошибку или мою правоту.
…Вечером я отправился к Лукреции. Там уже знали о моих успехах и всячески поздравляли меня. Но Лукреция заметила, что я чем-то опечален, и я признался, что меня огорчает невозможность свободно располагать своим временем. Ее супруг, как всегда в шутливой манере, открыл ей, что я в нее влюблен и что его теща донна Цецилия советует ему не бояться этого. Я провел час среди этого милого семейства и отправился домой, чуть ли не поджигая воздух пламенем, горевшим в моей душе. Дома я кинулся к столу, за ночь написал оду и отправил ее адвокату, зная, что он обязательно покажет ее своей жене. Она была страстной поклонницей поэзии, но совсем не подозревала, что и я подвержен той же страсти. Затем я наложил на себя трехдневный обет воздержания — я ае наведывался в их дом, прилежно занимаясь французским языком и переписыванием официальных писем.
Каждый вечер Его Преосвященство собирал у себя высшее общество Рима. Я не бывал на этих ассамблеях, но аббат Гама бывал и сказал мне, что я могу, по его примеру, приходить туда запросто. Явившись и будучи никому почти незнакомым, я естественно возбудил всеобщее любопытство: на меня смотрели, обо мне спрашивали. Аббат Гама поинтересовался, кто из светских дам кажется мне наиболее привлекательной. Я указал на одну исключительную красавицу, и этот легкомысленный куртизан тут же поспешил к ней и после недолгой оживленной беседы, к моей вящей досаде, меня начали лорнировать, а потом и улыбаться. Это была прелестная маркиза Г., в поклонниках которой состоял кардинал С. К.
Утром того дня, на какой был намечен мой визит к донне Лукреции, меня навестил адвокат, ее супруг. Начал он с того, что я ошибаюсь, если думаю разубедить его в моей влюбленности в его жену, не показывая к ним глаз, а закончил приглашением принять участие в ближайший четверг в поездке в Тестаччо, куда они намерены отправиться всем семейством. «Моя жена, добавил он, — выучила вашу оду наизусть. Она прочла ее и жениху Анжелики, который умирает от желания познакомиться с вами. Он тоже поэт и будет вместе с нами в Тестаччо». Я обещал ему быть у них в назначенный день с двухместным экипажем.
Нельзя было допустить, чтобы отец Джорджи узнал об этой увеселительной поездке от кого-либо помимо меня; я попросту отправился к нему за позволением. Признаюсь, я даже был удивлен его полнейшим равнодушием: он не имел ничего против, это семейная поездка, сказал мой почтенный опекун, а кроме того, мне представляется возможность увидеть окрестности Рима.
Я пожаловал в двухместной «кароцце» (Легкая карета), нанятой мной у одного авиньонца по имени Ролан. Упоминаю здесь его потому, что через восемнадцать лет мое знакомство с этим человеком имело важные последствия. Очаровательная вдова представила мне дона Франческо, своего будущего второго зятя, как большого любителя писателей и очень образованного человека. Я принял все это за чистую монету и готов был с ним обращаться соответственно, но выглядел он довольно туповатым и никак не отвечал представлениям о счастливом женихе прелестной девушки. Но он был честен и богат что стоило гораздо больше, чем образованность и остроумие.
Мы приготовились рассаживаться по экипажам, когда адвокат сообщил мне, что будет моим спутником, а три дамы поедут вместе с доном Франческо. Я воспротивился: пусть адвокат едет с доном Франческо, а на мою долю пусть достанется донна Цецилия. От другого порядка я наотрез отказался и поспешил предложить руку обворожительной вдовушке. Она нашла мои резоны совершенно справедливыми, да к тому же меня порадовал одобрительный взгляд ее старшей дочери. Но почему адвокат предложил такой вариант размещения? Это было не похоже на его прежнее отношение ко мне. «Неужели он начинает ревновать?» спросил я себя. Однако печальные мысли досаждали мне недолго, надежда на Тестаччо развеяла туман, и я всю дорогу самым отменным образом любезничал с донной Цецилией.
И прогулка, и оплаченные адвокатом угощения были превосходны, и день прошел быстро. Я старался выглядеть как можно беззаботнее, все мое внимание было обращено на донну Цецилию, с донной Лукрецией я лишь обменялся несколькими словами на ходу, а с адвокатом вообще не разговаривал: мне казалось, он должен был понять, что он ошибся на мой счет.
При отъезде адвокат отобрал у меня донну Цецилию и повел к своему экипажу, где уже сидели Анжелика с доном Франческо. Стараясь не выказать свою радость, я предложил руку донне Лукреции, произнеся при этом самые общие учтивости. Адвокат же смеялся от всего сердца, как будто вполне уверясь, что он изрядно подшутил надо мною. Ах, сколько бы нежных слов произнесли мы, прежде чем кинуться в объятия друг другу, не будь так дороги мгновенья, выпавшие нам! Но мы знали, что всего полчаса отпущено нам безжалостным временем, и не тратили слов. В разгар опьянения страстью Лукреция вдруг воскликнула: «О Боже! Как мы несчастны!» Она оттолкнула меня, выпрямилась, лошади встали, слуга распахнул дверцу.
— Что случилось? — спросил я. — Мы приехали…
Дома я бросился в постель, но заснуть не мог. Во мне пылал огонь, погасить который мне помешало слишком короткое расстояние между Тестаччо и Римом.
…Я проснулся поздно, как раз к тому времени, когда нужно было идти брать уроки французского. У моего учителя была дочь по имени Барбара. Первое время она присутствовала на уроках и даже иногда делала очень точные замечания. Молодой человек, который брал уроки вместе со мной, влюбился в нее, и она отвечала взаимностью. Он нравился мне прежде всего своей скромностью: он скрывал свою любовь, на все мои расспросы на эту щекотливую тему он всегда отмалчивался.
…Однажды выходя после мессы, я заметил его. Подойдя к нему с упреком в долгом отсутствии, я заметил на глазах его слезы. Я спросил о причине. Он сказал, что его терзает такое горе, что он окончательно потерял голову. Не желая быть назойливым, я собрался покинуть его, он меня удержал. Тогда я сказал, что он может не числить меня в своих друзьях, если немедленно не откроет мне своего сердца. И вот что он рассказал:
