Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
Проститутки вербовались в основном из пришедших в Петербург крестьянок; много было солдатских жен и дочерей, а также принадлежавших к мещанскому сословию женщин. Но класс проституток пополнялся также за счет разорившихся дворянок и чиновниц – по словам публициста тех лет, «женщин, которым нечего есть, которых иссушила нужда, исколола иголка, доставляющая за кропотливую работу жалкое копеечное содержание».
Нередко в семьях отставных чиновников, информировал петербургский журналист, «даже мать продает в разврат свою дочь из-за гнетущей бедности». Уделом большинства из них были нищета, пьянство, гибель от болезней, в том числе и венерических (в основном от быстро распространявшегося в Петербурге, несмотря на полицейско-медицинские акции, сифилиса).
Из «пьяного» Столярного переулка Достоевский выходил на близлежащую постыдно известную Сенную площадь, где еще совсем недавно палачи публично секли провинившихся простолюдинов. Я всегда содрогаюсь, читая стихотворение Некрасова, в котором он провел параллель между участью угнетенных крестьян и литературы в России Николая:
Вчерашний день, часу в шестом,Зашел я на Сенную;Там били женщину кнутом,Крестьянку молодую,Ни звука из ее груди,Лишь бич свистал, играя…И Музе я сказал: «Гляди!Сестра твоя родная!»
Сенная площадь была «чревом» Петербурга. С утра до вечера здесь толпился народ, раскупая всяческую снедь, горами наваленную на прилавках под легкими навесами. Здесь царили гомон, пыль, грязь, стойкий запах гнили. В проходах между лотками сновали бойкие продавцы горячих пирогов. Подобно своему «патрону», сподвижнику Петра и первому губернатору Петербурга Меншикову, они вороваты и нахальны, – на претензию покупателя, недовольного найденным в начинке пирога обрывком тряпки, отвечают высокомерно: «А тебе за три копейки с бархатом, что ли?»
Город стал плавильным котлом для многих национальностей Российской империи. В разные годы от 10 до 20 процентов жителей столицы были нерусскими: пестрая смесь из 60 этнических групп. Особенно многочисленны были немцы, поляки, белорусы и украинцы, финны и шведы, евреи, прибалты, татары. Некоторые (особенно немцы) занимали видное место в столичной бюрократической машине. Другие становились торговцами и ремесленниками. Тысячи ютились на окраинах в жалких лачугах и бараках.
Для этих город был скорее не Петербургом, а «Питером»: в этой кличке смешались растерянность, фамильярность, некоторая ирония, цинизм, доброжелательность – сложная смесь, характеризующая отношение новичков к принявшей их столице. Это отношение отразилось в популярной поговорке «Питер народу бока повытер», через многие годы нашедшей дорогу в «Поэму без героя» Ахматовой, совершенно очарованной Петербургом Достоевского.
Петербург эксплуатировал, принижал, унифицировал, но одновременно будоражил, подстегивал и отшлифовывал своих новых обитателей. Наиболее работоспособным и смышленым открывался простор для разнообразной деятельности. В Петербурге можно было все купить и все продать.
Например, в Биржевом сквере торговали экзотическими раковинами, огромными черепахами, обезьянами и говорящими попугаями. За попугая, бойко болтавшего по-итальянски, заплатили 100 рублей – сумму по тем временам огромную. Тут же появился некий украинец с огромным петухом, за которого он тоже требовал никак не меньше 100 рублей. «Да ведь попугай тот говорил», – пробовал урезонить потенциальный покупатель украинца. «А мой не говорит, но дюже думает», – отвечал тот. Это уже может быть квалифицировано как петербургский юмор, и даже неразговорчивый петух в этой истории выглядит этаким петербургским затворником-интеллектуалом.
Разумеется, кипучая торговая деятельность столицы вкупе с резко возросшим притоком населения порождала и питала увеличивающуюся преступность: согласно официальной статистике, в это время в Петербурге совершалось ежегодно около 10 тысяч преступлений. Но серьезных дел, благодаря экстраординарному полицейскому контролю, было не так уж много: убийств и покушений на убийство – около 100, изнасилований – около 50, сбыт фальшивых денег – около 40 да около десятка случаев поджога.
У Петербурга с давних пор были два смертельных врага – водная стихия и пожары, много раз опустошавшие город. Из наводнений самыми памятными остались два – 1777 и 1824 годов. (Впоследствии к ним присоединится наводнение 1924 года.) Из пожаров дольше всех вспоминали бедствие 1862 года, когда в течение нескольких недель в мае – июне дотла выгорел торговый центр Петербурга – Гостиный, Апраксин и Щукин дворы и Толкучий рынок. Уничтожено было также здание Министерства внутренних дел и множество частных домов; ущерба было причинено на миллион рублей. Потрясенная свидетельница описывала апокалипсическую картину: черные тучи дыма, заволокшие огненное небо, и столбы пламени, из которых, словно дождь, сыпались крупные искры. Сильный ветер перекидывал горящие головни на крыши отдаленных (даже через реку Фонтанку) домов, которые тут же вспыхивали как факелы.
Население Петербурга было охвачено паникой и ужасом. Достоевский разделял эти чувства. Атмосфера в городе была предельно напряженной. Как всегда бывает во времена существенных реформ, оппозиция освобождению крестьян и другим либеральным усилиям Александра II возникла и развивалась и справа, и слева. Пожары стали событием политическим.
В конце 1861 года Петербург потрясли первые в истории России серьезные студенческие волнения. По словам враждебного наблюдателя, студенты, требуя для себя большей автономии, «очень искусно добились величайшего скандала, какого только можно было добиться. Власти вынуждены были два или три раза забирать их днем, на улице, огромными толпами. К пущей радости студентов, их посадили даже в Петропавловскую крепость».
Реакция петербургского общества, как это уже стало обычным, резко разделилась согласно политическим воззрениям: некоторые (преимущественно интеллектуалы) поддерживали бунтовавших студентов, прочие яростно на них нападали. Во всеобщее употребление вошло слово «нигилист», впервые пущенное в оборот Тургеневым: так был окрещен автором герой его романа «Отцы и дети» Базаров, молодой антисоциальный позитивист с анархистским оттенком.
Один из самых знаменитых революционеров эпохи, теоретик террора Сергей Степняк-Кравчинский, так объяснял сущность нигилизма: «В основе этого движения лежал безусловный индивидуализм. Это было отрицание, во имя личной свободы, всяких стеснений, налагаемых на человека обществом, семьей, религией».
В этой потенциально взрывной ситуации оставалось только зажечь спичку. Сначала это было сделано фигурально: 14 мая 1862 года по Петербургу разлетелась радикальная прокламация под названием «Молодая Россия», в которой народ призывался к цареубийству и истреблению правящих классов. Заодно осмеивались религия, семья и брак. Прокламация «разразилась громом над столицею». Из листовок изумленные и возмущенные обыватели узнавали, что революции вызываются народными несчастьями. Таинственная и устрашающая «Молодая Россия» («нигилисты»?) призывала спровоцировать эти несчастья массовыми пожарами.
И массовые пожары действительно начались в Петербурге два дня спустя. Совпадение или случайность? Были ли это действительно поджоги, и если да, то чьих рук? Отчаянный акт «нигилистов» или хладнокровно рассчитанная провокация властей, пытавшихся дискредитировать молодых революционеров?
И сегодня, более чем 130 лет спустя, историки затрудняются дать ответ на эти вопросы. Важно, что тогда, в душном, выгоревшем, окутанном дымом Петербурге 1862 года общественное мнение (не без поощрения со стороны официозных газет) обвиняло в поджогах длинноволосых и очкастых студентов-«нигилистов» и бунтовавших против жестокого подавления Россией независимости их родины поляков.
Среди простого народа со скоростью молнии распространился слух, что город с разных сторон поджигают 300 злоумышленников. Находились свидетели тому, как «нигилисты» мазали специальным воспламеняющимся составом заборы и стены. Студенты боялись в форме ходить по улицам – было несколько случаев попыток самосуда. Даже в образованных кругах говорили, что за пожарами стоят не кто иные, как Петрашевский и члены его кружка. Как писала в эти дни одна политически ангажированная светская дама другой, «…все ссыльные по этому делу прощены; так вот они, может быть, и благодарят за свое возвращение. Не знаешь, как и милостивому быть…»
Ясно, что Достоевский, один из этих помилованных сподвижников Петрашевского, в дни петербургских пожаров должен был ощущать себя крайне неуютно. Он кинулся к Чернышевскому, кумиру и глашатаю радикальной молодежи, с отчаянной просьбой: удержать своих последователей от поджигательства.
Спокойный и ироничный Чернышевский позднее с холодной и беспощадной издевкой описывал появление у него Достоевского как визит человека безумного: «Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: «Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание».
