История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1 - Луи Адольф Тьер
Мармон вновь вызвал к себе своих генералов, рассказал им о новом положении дел, объявил об условном отречении Наполеона и намерениях завязать на этой основе переговоры и договорился с ними приостановить все движения до получения от него новых приказов. Затем он присоединился к Коленкуру и маршалам и, по получении разрешения пересечь аванпосты, последовал с ними в Пети-Бур. Однако, прибыв на место, он не захотел входить одновременно с другими маршалами под тем предлогом, что ему нужно объясниться со Шварценбергом наедине.
Коленкуру и маршалам, попав в замок, пришлось вступать в пререкания сначала со Шварценбергом, который невозмутимо поддерживал холодную политику австрийского правительства, а затем с кронпринцем Вюртембергским, говорившим о Наполеоне и Франции в весьма горьких выражениях. Во время этих неприятных бесед и было получено испрошенное разрешение отправляться в Париж. Полномочные представители Наполеона отбыли и на выходе обнаружили маршала Мармона, их ожидавшего и добившегося, по его словам, от князя Шварценберга возвращения своего обязательства. Несмотря на его утверждение, всё заставляет верить, что князь возвратил ему обязательство лишь на время переговоров, успех которых в его глазах был невозможен, и при условии исполнения обязательства, если переговоры будут прерваны. Это доказывается тем, что соглашение с Мармоном было немедленно предано огласке.
Коленкур и маршалы прибыли в особняк на улице Сен-Флорантен 5 апреля в час или два часа ночи и имели с членами временного правительства первую беседу, краткую и холодную, которая могла превратиться и в бурную, если бы вопрос не должен был решаться в другом месте. Время было позднее, и король Пруссии уже удалился в свою резиденцию. Император Александр, проживавший в доме Талейрана, тотчас принял посланцев Наполеона. Прежде чем подвергать государя влиянию вновь прибывших, Талейран, опасавшийся переменчивости этого характера, постарался закрепить в уме Александра идеи, к которым уже пытался его склонить, и повторил все свои доводы и мысль о том, что разум и справедливость не велят оставлять людей, которые скомпрометировали себя, доверившись могуществу и слову государей-союзников. Талейран не ограничился этой предосторожностью и приставил к императору Александру своего рода сторожа, генерала Дессоля, человека твердого, преданного делу Бурбонов не из корысти, а по убеждению, и способного постоять за свое мнение при любых обстоятельствах.
Александр принял Коленкура и маршалов с присущей ему любезностью, которую охотнее всего демонстрировал в присутствии французских военных. Похвалив их за подвиги в последней кампании и за героическую преданность, с какой они исполняли свой воинский долг, он добавил, что по исполнении долга для них настал час выбрать между человеком и родиной и более не приносить в жертву родину из преданности человеку. Он заверил посланников в том, что у союзников нет соглашения с Бурбонами и они склоняются к последним скорее по необходимости, нежели по предпочтению;
а потому готовы принять правительство по указке присутствующих депутатов армии, при условии, что в этом правительстве не будет ничего пугающего для Европы. И еще более польстив своим собеседникам, Александр добавил: «Договоритесь меж собой, господа, примите удобную вам Конституцию, выберите человека, более всего для нее подходящего, и если придется выбрать нового главу Франции среди вас, собравших столько титулов своими услугами и славой, мы согласимся от всего сердца и примем его с готовностью, лишь бы он не угрожал нашему покою и независимости».
Отвечая на лестные намеки Александра, каковые, будь они серьезны, могли относиться только к Бернадотту, маршал Ней дал понять, что среди военных только один достиг той высоты, с какой можно править народами, но, будучи осужден фортуной, сам устранился посредством отречения; что после него ни один военный не дерзнет выказывать подобные притязания, а единственный, кто осмелится, возможно, об этом думать, запятнан французской кровью и возмутит все сердца; что сын Наполеона со своей матерью в качестве регента представляют единственно возможное правительство для армии и Франции.
После того как это предложение было ясно сформулировано, Ней и Макдональд по очереди, с горячностью и чисто военным красноречием, выступили в защиту дела короля Римского. Они восстали против идеи возвращения Бурбонов и постарались показать, как трудно будет заставить новую Францию принять их и как им самим будет трудно принять незнакомую им страну. Вероятность же несовместимости чувств между монархами и страной способна привести к досадным волнениям и обмануть надежды на покой, возлагаемые Европой на реставрацию старой династии. Затем они указали на приемлемость для грядущих поколений правительства одного с ними происхождения, состоявшего из людей, управлявших государственными делами в течение двадцати лет, ненавидевших систему беспрерывной войны не менее самой Европы и возглавляемых принцессой, не способной вызвать недоверия государей-союзников, ибо она дочь одного из них. Заговорив об армии, маршалы сказали, что кое-что причитается и воинам, проливавшим за Францию кровь и готовым пролить всю оставшуюся, если понадобится: их не следует заставлять жить при монархах, которые будут им льстить, ненавидя их, а следует поместить их при сыне генерала, на протяжении двадцати лет водившего их к победе.
Высказанные с крайней пылкостью соображения маршалов произвели на Александра видимое впечатление. Попытавшись возразить им, скорее чтобы побудить привести все доводы, нежели их оспорить, император упомянул о недавних актах Сената, заметил, что уже сделано немало шагов к реставрации старой династии и что за нее без колебаний выступили самые именитые представители Революции и Империи.
При первых же словах о Сенате маршал Ней не смог сдержать гнева. «Жалкий Сенат, – воскликнул он, – мог бы избавить нас от стольких бед, если бы воспротивился страсти Наполеона к завоеваниям, жалкий Сенат, неизменно угодливо повиновавшийся воле человека, которого ныне называет тираном! По какому праву он возвышает голос в эту минуту? Он молчал, когда должен был говорить, как же он смеет говорить теперь, когда всё повелевает ему молчать?! Большинство господ сенаторов безмятежно наслаждались своим положением, в то время как мы орошали Европу своей кровью. У них нет никакого права жаловаться на императорский режим,
