Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин
«А партия где?» – опять вмешался анонимный голос, давая понять, что дело не в личности того или иного вождя. Мы помним, что акцент именно на роли партии составлял один из элементов риторической стратегии членов контрольной комиссии. Поэтому неудивительно, что поддерживающие и сочувствующие ей также вспоминали и вводили в разговор «партию». В кабинете начался шум, но Карпова было не остановить:
Реввоенсовет работал под непосредственным его руководством. <…> Вы прекрасно знаете, что Ленин сказал в заседании от 1/14. Он сказал – соглашение с мелкобуржуазными партиями невозможно, и первым, кто понял эту идею, кто оценил правильно пути, – это был Троцкий, который явился первым и лучшим большевиком…
«Что-то не видно», – отметил анонимный голос. Уверенный в превосходстве вождей оппозиции, Карпов не замечал иронии, настаивая, что новые члены партии из сторонников ЦК «воспитаны партией не на тех принципах, на которых мы воспитывались, и в этом вся беда…». Издевки в адрес ответчика не прекращались: «И вы собираетесь их перевоспитать?»; но тот четко декларировал свою правду: «Аппарат решает, а они исполняют, и это создается в силу того, что непосредственно активного участия в обсуждении того или иного принципиального вопроса они принять не могут <…>. Партия живет теперь в двух этажах <…>. Это есть самое опасное для партии, и здесь говорю, что есть отрыв аппарата от партии». У Карпова наболело, и он повторялся: «Когда я получал задания от Петроградского комитета, от губкома по нарядам ездить, по рабочим собраниям и конференциям, для докладов, то, товарищи, я увидел тогда жизнь аппарата и увидел жизнь масс; я пришел тогда к заключению, что аппарат постепенно отрывается, он не знает пульса масс, здесь уже получается явный срыв, который надо как-то устранить, как-то партию вылечить». («Что Вы и делаете…» – голос опять разразился иронией.) «…но лечить не таким образом, как вы лечите (голос: «А подпольно»), не зажимом, не обысками, не арестами, не угрозами. Этим вы партию большевистскую не вылечите. Нужно дать возможность каждому товарищу, большевику, чувствующему все невзгоды, высказаться, внимательно его выслушать, а не действовать путем зажима».
Наконец нашему анонимному голосу отказало чувство юмора. «Надоело уже это», – вздохнул он. «Нет, не надоело, – гнул Карпов свое. – Вы еще не выслушали голос партийца, голос партийца скрыт, он не может высказаться, и одно то, что вы не напечатали платформу в дискуссионном порядке и все статьи, которые посланы в редакцию, – этого уже достаточно. Мы видим одно – не дают высказаться, когда угрозой действуют вместо убеждения – одно это говорит уже о многом»[1019].
Голос оставил за собой последнее слово: «Партия наша здорова». Здесь и сейчас диспозиция ролей внутри фрейма «опроса» выстроилась явно не в пользу Карпова. Язык в этом месте затвердел, как и вся рамка взаимодействия. У Карпова, кажется, больше не осталось каких бы то ни было средств для развития дискуссии в свободном ключе. Слова перестали действовать на уровне рефлексивности. Язык в этот момент начал только называть, клеймить.
В понятиях большевистского дискурса внутрипартийные междоусобицы являлись своеобразной формой болезни, угрожавшей здоровью партийного организма. Стороны соглашались, что дискуссии проходили в «нервозной», «нездоровой» атмосфере. Непонятно только было, являлась ли раскольническая деятельность оппозиция причиной заболевания или только его симптомом. Оппозиция трубила, что партии нездоровится ввиду аппаратного засилья. Воспринимая фракционность как болезнь, сторонники ЦК отвечали, что, наоборот, это Троцкий «лихорадит» партию.
Явные преимущества Карпова в этой баталии – его образованность и революционный опыт. Оппозиционеры, конечно, есть, но их все же меньше, чем настоящих большевиков, – с этим все соглашались. Карпов считал себя именно таким, подчеркивал свою «органичную» связь с настоящими большевиками. И мог, выражаясь языком феноменологической социологии, пользоваться «социальным запасом знания», которым он обладал как раз не индивидуально, а именно как член больших коллективных образований: «марксистов», «революционеров», «ленинцев», «партийцев». Этот «запас знания» по определению должен был восприниматься оппонентами как релевантный, а значит, его следовало умело использовать.
Поэтому в определенный момент настало время исторических параллелей – обращаясь к ним, Карпов черпал свой авторитет. Чтобы проиллюстрировать «уклон в партии», он обратился к Парижской коммуне. Ее крах, урок всему пролетарскому движению, нельзя было повторить. На «уклоны» в верхах нужно было указывать. «И кроме Парижской Коммуны, я, как историк, приведу вам и другой материал <…> это 1848 г. и Великую Французскую Революцию, в период Национального конвента. Вы знаете, положение дел в то время, кода была партия якобинцев, когда там происходило молекулярное перемещение, частичный переход, когда частицы партии якобинцев, которые вначале выступали в защиту истинных пролетариев <…> склонились потом вправо. Вы почитайте о партии якобинцев, следите за Парижской Коммуной». По крайней мере Карпову выводы были понятны: «История делает шутки, не подшутила бы она и здесь, когда вы нас начинаете судить как старых большевиков». Вот он – источник серьезности ответчика! Юмор шел не от лица того или иного большевика, а от лица Истории. Голос принял условия состязания: «Над вами история подшутила», – отметил он. Но Карпов и не думал уступать мантию первого историка в комнате: «Если вы хотите говорить о Парижской Коммуне, об истории, смотрите, по какой статье вы нас судите».
Грибову надоели эти нравоучения: «Я думаю, что мы дискуссировать здесь не будем…». «Нас тут не сагитируешь», – поддержал его анонимный голос. «…Мы здесь тоже сидим не вчерашние большевики, мы тоже камушки бросали в строительство партии, и все мы прекрасно понимаем эти вопросы, о которых вы говорите. Вы нам лучше скажите, что побудило вас идти по квартирам». Мы снова видим уже характерный для контрольной комиссии прием: в самом начале подавить попытку расширения Карповым смысловой структуры обсуждения (фрейма) и вернуть его на шаг или два назад, в прежнее, понятное русло.
Карпов мнил себя источником революционной истины, ему можно было организовываться для ее распространения. А вот контрольная комиссия считала это методом совершенно неприемлемым. Неожиданно она воспользовалась рекурсивным характером взаимодействия. Фрейм опроса начал использоваться для определения фреймов прошлых интеракций Карпова. Его спрашивали: «Как расцениваете вы эти собрания на квартирах – коллектив ли это партии, или собрание старых большевиков, или частное собеседование, частное собрание? Что побудило вас собираться и вызывать вождей партии, которые снова рассказывали вам о тех вопросах, которые
