Легенды и были старого Кронштадта - Владимир Виленович Шигин
Выбрав себе «дядьку», молодой матрос просил разрешения стать его «племяшом». Если «дядька» не был против, то молодой матрос давал ему присягу на верность, что будет во всем его слушаться и повиноваться. После этого новоиспеченный «племяш» через того же «дядю» покупал не менее двух бутылок водки. Далее следовал ритуал обмывания родственных отношений. «Племяшу» при этом наливали стакан водки и бросали в него кусочки хлеба и колбасы (это назвалась «мурцовкой»), остальная водка распивалась дядькой и взводным унтер-офицером, который приглашался как свидетель. Отныне «племяш» обязан был быть преданным во всем своему «дядьке», пока тот не уволится в запас, а сам «племяш» станет «дядькой» для новых молодых матросов. Что касается офицеров, то все они прекрасно знали об этой неофициальной структуре подчиненности, но ничего против не имели, так как она помогала поддерживать порядок на корабле.
На протяжении всего времени существования парусного флота в Кронштадте именно «дядьки» осуществляли основное обучение нелегким морским премудростям молодых «племяшей» — ведь в ту пору не существовало специальных учебных отрядов. Рекрутов сразу же отправляли на суда, а там уж каждый как сумеет. Поэтому система «дядька» — «племянник» была, по существу, единственно возможной формой выживания молодых матросов на судах.
* * *
Весьма оригинальными были в первой половине XIX века в Кронштадте проводы матросов в плавание. Спецификой Кронштадта было то, что более полугода его суда не плавали, а стояли в гаванях на зимовке. Объяснялось это ранним замерзанием Финского залива. Плавать в XVIII–XIX веках начинали не ранее мая, а в октябре флот уже бросал якоря в Кронштадте. Зимой команда съезжала в казармы, на судах снимали стеньги, выгружали припасы пороха и имущество, порты законопачивали, а палубы затягивали для лучшей сохранности парусиной. Весной суда начинали вооружать, т. е. опять ставя стеньги, загружая боезапас и всяческие припасы. Наконец наступал день переезда команды на судно, называвшийся «переборка команды». Так как на берегу матросам чарки не давали, многие всю зиму с нетерпением ждали начала кампании и положенных ежедневных чарок с пивом. Офицеров с началом кампании ожидала существенная прибавка к жалованью. По заведенной еще царем Петром традиции день этот считался праздничным, и начальство позволяло матросам всяческие послабления. Дальние плавания матросы зовут — «безвестная», т. к. вестей из дома там не было и неизвестно когда возвращаться.
Вначале команда отмечала «переборку» на судно в казарме, затем по дороге на судно и в кабаках. Офицеры смотрели на это сквозь пальцы — традиция есть традиция!
Из книги лейтенанта В. Максимова «Вокруг света. Плавание корвета «Аскольд»: «В казармах на нарах прощались с друзьями и женами. Муж, сильно подвыпивший, крепко обнимает свою сожительницу и ласково утешает ее. Жена хнычет и жалуется:
— Ваня, голубчик, на кого ты меня покидаешь! Хошь и жили как собака с кошкой, а все ж таки тошно расставаться!
— Эх, не плачь, Аксинья, душечка, може, еще и свидимся! А что еду, на то царская воля, ей не перечь! Ну, коли много бил тебя, за то прости, Аксинья, душечка. За это самое четыре года бить тебя не стану! — утешает матросик, крепко обнимая дрожайшую половину.
Последняя утешается этим непреложным выводом и перестает хныкать. Муж же, одолеваемый винными парами, понемногу склоняется и сладко засыпает на коленях своей нежной супруги.
В другом углу казармы муж читает своей жене нотацию:
— Ты у меня смотри, Акулина, с другими не валандайся, матросского имени моего не срами, а то, как приеду, все твои косы повыдергаю. Хорошо жить будешь, ей-ей гостинцев заморских навезу!
— Я, Яков Матвеевич, — говорит Акулина, — буду жить, как Бог велел, и порочить имя твое не стану.
— То-то, — отвечает Яков Матвеевич, — ты у меня смотри!
И это «смотри» было сопровождаемо таким ужасным жестом, что Акулина со страхом попятилась назад.
— Не бойся, Акулинушка, не бойся! — успокаивает ее Яков Матвеевич. — Побью тогда только, когда баловать станешь, а не станешь, так и на што бить-то?»
Перед переселением команды на судно отправляли возы с матросским скарбом. За возами шла команда в строю под музыку, сопровождаемая земляками друзьями, женами и детьми. Впереди команды вели традиционного козленка с выкрашенными рогами и бубенцами на шее. Все кричали «ура», горланили песни:
Ведут Фомку во поход.
Фомка плачет — не идет.
Вот калина, вот малина!
Не хотит Фомка в поход!
А хотит Фомка к девице!
Вот калина, вот малина!
Чтоб малось поприжиться,
Каждый день опохмелиться!
Вот калина, вот малина!
На черта Фомке поход,
Он бакштагом к девке прет!
По дороге уходящих матросов щедро угощали вином и пивом, порой угощений было столько, что до судна доходило меньше половины команды. Остальные добирались в течение дня, повиснув на плечах жен и друзей.
В. Максимов пишет: «Смешно было смотреть на подвыпившего матроса, который, подходя к корвету, бодрился, вырывался от своих вожаков и во чтобы то ни стало желал выказать твердость своих ног; но сделавши два-три шага, ноги, несмотря на все усилия матросика найти для них надежную точку опоры, отказывались ему служить и он с громким кряхтением падал в грязь.
— Земляк, — бормотал он, — ей-ей оступился, а то бы всенепременнейше прошел бы. Эка проклятая дорога. Да подымите же, голубчики.
И подбегают к нему напоившие его земляки, и опять берут под руки, он же, не надеясь более на твердость своих ног, кротко позволяет волочить себя по грязной земле…»
Наконец к вечеру все собраны и на судне воцаряется надлежащая дисциплина. Пьянки и гулянки уже в прошлом, и впереди только море и тяжелейшая матросская служба.
К 9 утра команды уже стоят во фронте. Офицеры в парадной форме, матросы в новых фланелевых рубахах во фронте. На шканцы последними поднимаются командиры, оглядывают застывший строй и командуют:
— Поднять флаг, гюйс и вымпел!
