Открывая Москву. Прогулки по самым красивым московским зданиям - Александр Анатольевич Васькин
В Большом театре я сидел,
Давали Скопина - я слушал и смотрел.
Когда же занавес при плесках опустился,
Тогда сказал знакомый мне один:
- Что, братец! жаль! - вот умер и Скопин!..
Ну, право, лучше б не родился.
Эпиграмма носит явный критический характер.
А в ноябре 1837 года в театр привели девятилетнего Льва Толстого. Но что показывали в тот вечер, он так и не запомнил.
Мальчик вообще смотрел в другую сторону: «Когда меня маленького в первый раз взяли в Большой театр в ложу, я ничего не видал: я все не мог понять, что нужно смотреть вбок на сцену, и смотрел прямо перед собой на противоположные ложи». Зато когда через два десятка лет, в январе 1858 года, писатель слушал здесь «Жизнь за царя» Глинки, опера ему очень понравилась, особенно финальный хор «Славься!».
Посещавшие театр зрители занимали в зале места согласно купленным билетам. Однако было одно место, купить билет в которое было нельзя. Это царская ложа, предназначавшаяся для императорской семьи. Естественно, что зачастую она пустовала, поскольку цари наезжали в Первопрестольную нечасто, обычно два-три раза в год.
И вот однажды московскому генерал-губернатору Арсению Закревскому пришла в голову мысль - а не попробовать ли ему занять царскую ложу, конечно, с разрешения вышестоящего начальства. В 1851 году он обращается к директору императорских театров А. М. Гедеонову со следующим посланием:
«Понятия московской и петербургской публики о звании военного генерал-губернатора совершенно различны. В Москве военный генерал-губернатор есть представитель власти, в Петербурге много властей выше его. Ложа-бенуар в Большом театре, отчисляемая ныне к императорским ложам, состояла всегда в распоряжении московских военных генерал-губернаторов. Ею пользовались и предместники мои, и я по настоящее время. Всегда принадлежавшее военным генерал-губернаторам право располагать этою ложею составляет в мнении жителей Москвы одно из преимуществ, сопряженных со званием генерал-губернатора. Дать генерал-губернатору ложу в бельэтаже или бенуар наряду с прочей публикой значит оскорбить и унизить в глазах Москвы звание главного начальника столицы и дать праздным людям, которых здесь более нежели где-либо, повод к невыгодным толкам. Прошу Вас, Милостивый Государь, довести до сведения его светлости министра Императорского Двора, что по вышеизложенным причинам я нахожу несовместимым с достоинством московского военного генерал-губернатора иметь ложу в здешнем Большом театре в ряду обыкновенных лож и бенуаров. Собственно для меня не нужно никакой ложи, но меня огорчает то, что в лице моем оскорбляется звание московского военного генерал-губернатора».
Мы специально привели текст письма в таком объеме, чтобы продемонстрировать своеобразие стиля и языка Закревского. Почти в каждом предложении упоминается его должность - военный генерал-губернатор. От этих частых упоминаний рябит в глазах. Но он пишет так, будто речь идет не о нем, а о совершенно постороннем человеке. Малоубедительно и утверждение о том, что Закревский не за себя радеет, а за должность генерал-губернатора вообще. Это даже вызывает улыбку.
Если смотреть глубже, то в этом письме к Гедеонову сформулировано отношение Закревского к Москве: он в ней не управляет, а царствует, причем как ему вздумается. И никто ему не указ. Казалось бы, что может прибавить к этому авторитарному полновластию царская ложа? Оказывается, может. Она не только тешит самолюбие Закревского, показывая и всем остальным, кто сидит в ложе вместо императора и как вследствие этого надо к нему относиться. В итоге Закревский получил право занимать царскую ложу, как и все последующие начальники Москвы.
Постепенно из названия театра пропало прилагательное Петровский, и он стал именоваться просто и ясно: Большой театр. На тот момент это было одно из самых крупных по своим размерам театральных зданий Европы после «Ла Скала». Большой театр - большой пожар. Пожар - частое событие в жизни многих известных театров. Горели оперные театры в Каире, Вене, Одессе.
Утром 11 марта 1853 года Большой театр вновь вспыхнул. Начался пожар на чердаке, где хранились старые декорации. Огонь распространялся с катастрофической скоростью. О том, чтобы потушить столь огромное здание, и речи не было. Даже сегодня тушение дома с деревянными перекрытиями - дело непростое и часто бесполезное. А тогда «страшно было смотреть на этого объятого пламенем гиганта», рассказывал один из очевидцев, коих собралось на площади многие тысячи. В неистовствовавшем два дня пламени сгинуло все: инструменты, ноты, костюмы, декорации и квадрига Аполлона.
Весть о пожаре разнеслась по Москве в считаные часы. Еще бы: столб черного дыма был заметен даже с московских окраин. Видел его и князь Василий Голицын, будущий известный московский театрал. И хотя было ему тогда всего шесть лет, он хорошо запомнил тот мартовский день. От родителей он что-то слышал о герое-крестьянине, «кого-то или что-то» спасшем на пожаре. Этим крестьянином оказался ярославский мужик Василий Гаврилович Марин, случайно очутившийся на Театральной площади.
Уроженец деревни Иевлево Ростовского уезда Ярославской губернии, Марин работал в Петербурге на Колпинском заводе. В Москве он оказался проездом, направляясь из родного села в столицу. Поезд с единственного тогда московского вокзала уходил в Петербург вечером, и, чтобы не терять время зря, Марин решил познакомиться с достопримечательностями города сорока сороков и отправился на Красную площадь. Был он со своим братом.
«Люди деревенские любопытны. Я отроду в Москве не бывал. Вот и пошли мы полюбоваться на чудеса Белокаменной: зашли в Успенский собор, пошли к Ивану Великому на колокольню, а оттуда в Охотный ряд. Там сказали нам, что случился пожар - Большой театр горит. Вот пошли мы на пожар посмотреть», - делился он впечатлениями позднее.
А собравшихся на Театральной площади зевак уже было предостаточно - более двух десятков тысяч. Все смотрели наверх, туда, где по крыше метались трое несчастных мастеровых, отрезанных огнем от выхода. Они молили о помощи - но где было взять столь высокую лестницу? И сегодня-то в Москве пожарные лестницы достают лишь до семнадцатого этажа. Вдруг один из рабочих, подобравшись к краю крыши, прыгнул вниз. За ним сиганул другой. К ужасу толпы, оба разбились.
Оставшийся на крыше последний рабочий не решился последовать примеру своих товарищей. Его ждала страшная участь - задохнуться в клубах дыма или сгореть живьем. Полиция оцепила горящее здание, пытаясь оттеснить толпу как можно дальше, ибо разносимый ветром огонь, падавшие сверху куски кровли способны были причинить немало неприятностей.
Из тысяч людей, собравшихся поглазеть на пожар,
