Николай Шпанов - Старая тетрадь (рассказы)
Я лежал и вслушивался в жизнь лесного лагеря. Ведь даже ночью, когда спят все, кроме часовых, когда не треснет и сук в костре, потому что огонь разводить нельзя, когда, кажется, нет вокруг никого и ничего, что могло бы издать малейший звук, стоит прислушаться ко сну партизанского лагеря, и начинаешь различать множество разных звуков. И чудится, что некоторые из них так громки, что просто удивительно, как это не слышит их враг!.. А тогда, в ту ночь, каждый шорох казался мне вдесятеро более громким. Так напряжены были нервы.
В общем, это была невеселая ночь...
В палатку вошел взводный. Он присел на ящик из-под патронов и протянул мне папиросы. Все мое внимание, вся сила воли были сосредоточены на том, чтобы пальцы не дрожали, когда я брал папиросу.
Мы молчали.
Наконец он сказал:
- Плохо.
Что мог я ответить?
- Плохо, - повторил он и швырнул окурок. Больше ничего не сказав, он ушел.
К обеду я проснулся, но не вышел из палатки. Не хотелось видеть товарищей. Казалось, что в каждом взгляде я прочту подозрение. Если вчера они имели право меня просто презирать за то, что я не мог им объяснить тайны родного леса, то сегодня... Сегодня...
Э, да что говорить!
Я до вечера лежал в палатке. Когда кто-нибудь входил, я делал вид, будто сплю. Увидев, что идет мой тихий сосед, я накрылся с головой.
Боец постоял надо мной. Потом я услышал его дыхание у самой своей головы и почувствовал, как на меня опускается еще одно одеяло. Он сделал это осторожно, но мне казалось, что на меня ложится стопудовая плита. Мне хотелось закричать от... Отчего? Черт его знает отчего. Я не умею назвать это состояние. Мне казалось, что вся моя кожа, как волосками, покрылась кончиками обнаженных нервов. Я сквозь белье и платье чувствовал прикосновение этого второго одеяла...
Так пролежал я до вечера. Наконец мне, кажется, удалось заснуть. И тут уж я спал так, что меня можно было живьем разрезать на куски. Но вдруг я проснулся. Кто-то там, за палаткой, произнес мое имя. Может быть, оно было произнесено совсем тихо, и все-таки я услышал его сквозь свинцовую завесу сна. Я испуганно вскочил и выбежал из палатки, словно по тревоге. В полумраке мокрого утра, с трудом вползающего в туманные просветы между деревьями, я увидел нашего ротного. Он оживленно беседовал со взводным. Напротив них под конвоем двух бойцов стояла женщина. Я с первого взгляда узнал местную уроженку. На ее рукаве белела повязка Красного креста.
Оказывается, наши организовали ночью поиск по ту сторону проволоки. В поиске участвовали взводный и мой сосед. Но им не удалось захватить никого, кроме этой женщины.
Она упорно молчала, презрительно отворачиваясь от командира роты. Никто не мог добиться от нее ни слова. Только через день, и то, видимо, лишь потому, что приняла меня за пленного, она мне, как "своему", рассказала, что уже много ночей пролежала с секретом противника по ту сторону нашей проволоки. Один из врагов, сидя на дереве, наблюдал за нашим секретом. Его задача заключалась в том, чтобы, не привлекая нашего внимания, метанием ножей поражать нас. Хоть кого-нибудь из пораженных они рассчитывали получить к себе живым. Чтобы в случае надобности подать ему медицинскую помощь, они и держали около себя сестру милосердия.
Тут будет кстати сказать, что, пока она все это рассказывала, я не отрываясь глядел ей в глаза, и чем дальше, тем лучше они мне казались: правдивые, я бы даже сказал - неправдоподобно правдивые глаза. Я таких еще не встречал.
Когда я переводил товарищам рассказ пленницы, она представлялась мне спасительницей - настоящим ангелом.
Остальное рассказывать не стоит. Единственное, что еще интересно: мы взяли эту женщину в работу. Она не только дала нам много полезных сведений, но работала у нас в тылу.
Как она выглядела?.. Что-что, а это я мог бы описать достаточно точно. Ведь бывает так, что поглядишь на человека всего разок - и на всю жизнь запомнишь не только черты лица, но и цвет глаз, и рисунок рта, и даже, пожалуй, манеру презрительно щуриться... Что меня удивило в пленнице: она, безусловно, не была крестьянкой или работницей, но пальцы руки, которой она придерживала у подбородка завязки шапки, были, несомненно, крепки, и самая кисть казалась сильной, хорошо развитой, как рука спортсменки или музыканта... Да, так я тогда и подумал: "Какие сильные руки! А ведь сама... да, сама будто и ростом невелика, и сложение так себе... Не для здешних мест, не для жизни в лесу. В общем, то, что принято называть "барышня".
Я не терял ее из виду. При первой возможности отыскал. О, она стала человеком! Да, да, настоящим человеком! Жизнь у богатой мамаши представлялась ей смешной и ненужной. Могу поручиться: если нам придется еще раз воевать, она будет неплохо перевязывать наши раны, Да, да!"
Гуннар умолк, мечтательно улыбаясь.
- Уж не на ней ли ты собираешься жениться? - спросил я.
Он молча кивнул и бережно положил трубку на столик.
- Будем спать?
Я потушил свет.
- Завтра я вас познакомлю, - сказал он.
Я был рад, что в темноте он не может видеть моего лица.
3
- И все-таки, - сказал я утром Гуннару, когда он плескался в тазу, - я бы не женился... В нашем возрасте...
Он погрозил мне намыленным кулаком.
- Не вздумай уверять меня, будто решил окончить жизнь анахоретом.
- Ты угадал: я никогда не женюсь. Вчера с этим покончено.
- Вчера?!
Гуннар рассмеялся, а я все ощущал в руке клочья разорванной фотографии Анни.
Когда мы были одеты и собирались уже спуститься к завтраку, Гуннар сказал:
- Я должен вас познакомить.
Он потянулся было к телефону, но, словно кто-то толкнул меня под локоть, я удержал его руку.
- Она здешняя?
- Ну конечно. Ты, наверно, в прежнее время слышал ее имя...
Он назвал фамилию Анни...
Под первым попавшимся предлогом я покинул его и ушел на берег. Море помогло мне привести в порядок растрепанные мысли. Вернувшись в гостиницу, я заказал билет на вечерний пароход. Узнав, что Гуннар все еще не получил отдельной комнаты, я не поднялся в номер. Велел собрать мои вещи и прислать их к пароходу вместе с билетом.
К вечеру снова собрался дождь. Спокойный, безобидный дождь, какие бывают в наших краях и действуют подобно хорошей дозе брома. С борта парохода было видно, как блестят омытые дома. Огни города дробились в ниспадающей завесе дождевых капель. Я смотрел на город, на пристань и думал, что, может быть, вижу все это в последний раз. Но мне было весело. Несколько дней назад я так же смотрел с борта парохода на огни другого города и с нетерпением ждал отплытия на родину. А сейчас мне казалось, что именно теперь-то я и уезжаю на родину. Ведь я ехал в СССР. Мне было весело.
Навстречу струям дождя взлетел пышный ком пара: пароход дал гудок. Рабочие на пристани взялись за сходню. Я снял шляпу и подошел ближе к борту. И тут я увидел, что к сходне приблизилась женщина. На ней был плащ с поднятым капюшоном. Красная клеенка, облитая дождем, словно неоновая, горела в свете пристанского фонаря. Женщина легко взбежала по сходне и откинула капюшон. Я узнал.
- Это вам, - сказала она и протянула маленький конверт.
Я взял его, не зная, что с ним делать. Рука моя все еще была занята шляпой. Третий гудок, проревевший над головой, привел меня в себя. Я надел шляпу и вскрыл конверт. Разорванная вчера карточка была тщательно собрана и наклеена на картон. А рядом стояла Анни; живая Анни, улыбаясь, глядела на меня.
- Вы... вы рискуете уехать! - сказал я испуганно.
- Да, да, рискую, - рассмеялась она. - На билет у меня хватит.
Я стоял, не в силах вымолвить слово.
По палубе прошла легкая дрожь. Винты заработали. Мы стояли рядом у борта и смотрели на медленно уходящие огни пристани, как вдруг, расталкивая рабочих, к самой воде подбежал Гуннар. Мы услышали сквозь шорох дождя и плеск моря:
- Я рад! Чертовски рад, что так здорово все вышло!
Он кричал еще что-то. Но винты уже работали вовсю. Слова Гуннара тонули в шуме. Я взмахнул шляпой.
Я не из растерях, но, видно, тогда был так ошеломлен, что даже шляпу держал кое-как. Порывом ветра ее вырвало у меня из рук. Описав широкую дугу над водой, уже отделявшей пароход от причала, она покатилась по мокрым мосткам. Я засмеялся, - люди часто смеются от неловкости. И Гуннар на пристани тоже смеялся, вместо того чтобы ловить мою шляпу. А она все катилась и катилась под ударами ветра. Наверно, ей оставалось уже совсем немного до края пристани, когда я почувствовал легкое прикосновение. И прежде чем я успел сообразить, что происходит, мой нож мелькнул в воздухе, пущенный рукою Анни...
Стоит мне закрыть глаза, и передо мною, как сейчас, возникают вздрагивающая черная рукоятка ножа, прищуренный взгляд Анни и еще не успевшая опуститься ее рука с разжатыми крепкими пальцами.
И еще я до сих пор помню лицо ошеломленного Гуннара. Несколько мгновений он стоял с раскрытым ртом, словно там застряли слова приветствия. А потом стал что-то кричать и весело хлопать в ладоши, приплясывая вокруг моей шляпы.
