Иван Божерянов - Легенды старого Петербурга (сборник)

— Важные робята. Ой, важные!.. Как их только выкормить было матерям…

«Строусы» и гигантские петухи сменялись римскими воинами и турками, за индейцами в разноцветных перьях шли рудокопы, китайцы, корабельщики, бояре. Индийский жрец в длиннополой шляпе с бубенчиками обнимался с Нептуном, победно потрясавшим своим золоченым трезубцем.

Не виделось и конца ряженым. Свадебное «князь-папино» шествие растянулось в длинную ленту, змеей извивавшуюся по площади. Зрители смешались в одну толпу с «машкерадными персонами», хватали их за платье, заглядывали в лицо, хохотали и сопровождали «хари» до дверей Сената и Коллегий, где были накрыты обеденные столы. Проводив «свадебный поезд», любопытные окружили «пирамиду четырех фрегатов», внутри которой было устроено брачное ложе «князь-паны». Сквозь нарочно проверченные в пирамиде дырочки была видна ярко освещенная множеством свечей громадная постель, окруженная бочками с вином и пивом.

— Пусти глянуть-ка разочек. Ишь, ровно клещ впился — не оторвешь… И житье ж, братцы, «князь-папе». Проснулся, мол, в горле пересохло, али что — черпнул ковшом, выпил… Помирай не хочу!

Народ дождался выхода молодых с пира: их провожали в пирамиду сам царь с царицей.

За Невой, по набережной, мигали разноцветные огоньки иллюминации, длинными, острыми змейками отражаясь в воде.

Едва успели маски отдохнуть и отоспаться на другой день, как надо было снова рядиться и плыть на Троицкую площадь, по-вчерашнему усеянную зрителями.

Снова зарокотал барабан державного корабельщика, загудели, запищали рожки, и шествие двинулось мимо пирамиды и царского домика к «князь-папину» двору в устье Большой Невки.

Бутурлин, во вчерашнем парадном наряде, встречал гостей у дверей своих хором и угощал их пивом из огромного чана. Немало времени прошло, пока все участники маскарада получили от «папы» по ковшу крепкого пива и облобызались с ним. «Всепьянейший» уж еле держался на ногах, и «кардиналы» не раз почтительно поддерживали ослабевшего начальника «Неусыпаемой обители».

Поздравив Бутурлина, шествие возвратилось к пирамиде, два раза обошло кругом нее и направилось к пристани — садиться на суда и лодки. С трудом могли пробираться ряженые сквозь густую толпу зрителей, которых особенно интересовал необычайный, никогда еще не виданный «князь-папин» корабль.

На двенадцати пустых бочках, попарно связанных и пущенных на воду гуськом, красовалось еще шесть бочек, на которых верхом восседали «кардиналы» — члены «всепьянейшей конклавии». Матросы накрепко прикручивали «господ кардиналов» к бочкам, чтобы они не свалились в воду во время плавания.

Покончив с «кардиналами», к пристани притянули и «князь-папин фрегат» — громадный дубовый чан, наполненный пивом, по которому плавал ковш весьма почтенных размеров. Чан также стоял на пустых бочках…

— Ой, не утопите мне «всешутейшего», — смеялся царь. — «Князь-папаша» тогда мне жить не даст с горя. Пиво-то в чану у нас бурное — долго-ли до греха!

— И затейник же ты, ваше величество, — недовольно ворчал Бутурлин, сердито косясь на Петра. — День ветряный, корабли качает, не то что этакую посудину. Захлестнет!

— Эге! Вижу не зело усердно о Бахусе подвизаться изволишь — сробел… Сажайте его!

«Князь-папу» посадили в ковш и оттолкнули от «берега». Бутурлин крепко ухватился за края ковша, испуганно поглядывая на мелкие пивные волны своего «моря». Тем временем матросы прикрепляли «фрегат» к бочкам с «кардиналами», которые, в свою очередь, успели уж натерпеться не малого страху от ветра, сильно раскачивавшего их зыбкие кресла.

На маленькую бочку, приделанную к борту пивного чана, уселся бесстрашный «Бахус» и сам принялся вязать себя веревками, продевая их в кольца.

Впереди чана — на бочках же — колыхалось вырезанное из дерева морское чудовище с троном для Нептуна.

— Потонут ведь, пьяницы! Ей-ей потонут. Вишь, качает их — как камышинки…

Наконец все приготовления были окончены, Петр сел на свою шняву, и добрый десяток гребных лодок потянул за собой свадебный поезд «князь-папы» на пустых винных бочках.

«Кардиналы» жалобно вопили и хватались за что попало, ответом им был веселый хохот зрителей на судах и на берегу. «Бахус» нагибался, черпал ковшом пиво из «князь-папина моря» и пил. «Нептун» цеплялся трезубцем за ковш с еле живым от страха Бутурлиным и отталкивал его от «берегов».

— Брось, брось, тебе говорят, — сердито кричал ему «князь-папа». — Дай выйти на берег — наломаю я тебе бока… Ай!

Зрителям была видна одна лишь голова Бутурлина, да по воде разносились его ругательства.

— Ваше величество, повелите «князь-папе» уста замкнуть, — жалобно кричал «Нептун». — Чаша терпения моего переполнится и потопит его!

— Приговариваю его… к «Великому орлу»! — кричал Бутурлин. Кое-как добрался до пристани у Почтового дома «князь-папа» с намокшими и растерявшими свои шляпы «кардиналами». Толпа слуг и царских денщиков подбежала высаживать Бутурлина, и ковш перевернулся-таки, погрузив несчастного «молодого» в пиво.

До поздней ночи пировали в Почтовом доме, а на другой день снова пришлось «князь-папе» плавать по Неве в своем ковше с «кардиналами» на бочках.

Только 17 сентября кончился «машкерад», а с ним и празднество Ништадтского мира, которое возобновилось, впрочем, в октябре, когда Петру был поднесен титул императора и отца отечества.

ПОСЛЕДНИЙ «КНЯЗЬ-ПАПА»

Зима стояла морозная, с ясными днями и темными звездными ночами. Красавица Нева лежала под белою снежною пеленой, будто под саваном, и как мухи чернелись на ней пешеходы, пробиравшиеся по тропинкам и дорогам с берега на берег.

Святки еще не кончились, и на петербургских улицах было шумно и весело. Особенно толпились зеваки у громадного дома Никиты Зотова на берегу Невы и Невки, близ Троицкого собора и царского домика[109] и у хором недавно умершего «всешутейшаго и всепьяннейшего собора князь-папы» Петра Ивановича Бутурлина, также по набережной Невки, невдалеке от зотовского дома.

Петр, уже больной, уже чуявший, быть может, свою близкую кончину, назначил на 3 января быть избранию нового «князь-папы», и жадные до зрелищ обыватели «парадиза»[110] толпились у зотовского дома, где шли приготовления к «собору»: стучали молотки, визжали пилы, маляры проносили ведерки с красками и громадные кисти, подъезжали сани с бочками и боченками.

Зябнущая под дыханием крещенских морозов толпа бессменно дежурила у дома и гомонила по целым дням.

— Глянь-ко, глянь, колокола-то на крылечке, — кричали в толпе. — Свинцовый, глиняный да деревянный — то-то трезвону будет, и глухой не услышит… И скажет-же — «глухой, вишь, не услышит»… Ай да шутник!..

Толпу очень забавляли шутовские колокола, развешанные на крыльце зотовского дома.

— Чего горланите, озорники! — ворчала скорчившаяся старуха, очень недовольная царскою затеей. — Срамота одна: нашли над чем смеяться. Обасурманились с царем-то, Бога забыли, греховодники…

— Эх, старая, старая! Нешто можно такие слова говорить на народе: батожья опробуешь…

— Гораздо ты, паренек, молод — меня старуху учить; дай Господи, чтобы ты не битый помер, а я то уж и без батожья одной ногой в гробу стою…

— У меня, Тришка, братанчик пролез в дом — так сказывал, дюже ловко понаделано…

— А что ж? Скажи?..

Толпу очень интересовало, что делается внутри дома, но туда не пускали, а сквозь мерзлые стекла ничего нельзя понять было.

— Что видел— известно что. Горница большая, соломенной рогожей, стало быть, по стенам оббита, а у стены, словно бы у царя, место такое из кумачу, а на ем тот… ну, пьяница-то, как его?.. Слово-то заморское, мудреное…

— «Пахус», может, — так, кажись?..

— Вот-вот. А на ем, значит, «Пахус» сидит и день-деньской водку хлещет — без просыпу уж целую неделю пьет…

— Гаврюшку бы нашего туда, в «Пахусы»-то… По месяцу иной раз крутит, не то что по неделе, — засмеялись в толпе.

— Гаврюшку? Ишь чего выдумали, — ворчал оборванный и ежившийся от холода старикашка. — Коли с морозу меня к боченку допустить, куда твой Гаврюшка…

— Ужели так?.. Ай-да Пахомыч: самого «князь-папу» перепьет, поди! — горланили в толпе.

— Так сидит, стало быть, «Пахус», — продолжал рассказчик. — А около его еще два места: для «князь-кесаря», Ивана Юрьича, значит, и для «князь-папы» — кого выберут, а насупротив, по стенке, стульчики маленькие, хари разные на их намалеваны… Это ништо еще, а в другой горнице — стол посредине да две бочки — одна с вином, а другая со снедью.

— Это кому же?

— А тем, что «папу» выбирать станут. Каждому особливое место сделано — словно загон какой али стойло. Рогожками перегорожены друг от дружки, а чтоб темно им не было, по лаптю висит — на место свечки… Братанчик сказывал, мало-мало не ослеп, как вошел туда, так его и озарило…