Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)
- Папа Григорий Тринадцатый не лучше Пия... Это известно всему миру... Он натравил католиков на гугенотов в Париже... Он радовался страшным убийствам. Этого не скроешь. Слишком много крови пролито папою.
Игнатию наскучило слушать унылую речь итальянца. Он снова задумался об Анне. Сразу стало на душе светло, прочь отошли мрачные, тяжелые думы, навеянные рассказами Франческо об инквизиторах и римских папах.
Игнатию казалось, что он слышит нежное дыхание Анны, чувствует, как бьется ее сердечко... Она представляется ему сокровищницей радостных, неземных услад, о которых только думать - уже счастье. Все человеческое в ней казалось теперь ему лишь райским видением, в лучах которого любовь сильнее смерти...
Подьячие Васильев и Голубев втихомолку опустошали баклажку с хмельным, поэтому были очень сосредоточены.
- Вот уж истинно: грехи сладки, а люди падки, - обняв за шею Голубева, шепотом произнес подьячий Васильев.
- А отчего? - лениво отозвался Голубев, вполоборота оглянувшись на него. - Скажи: отчего? Ну!
- Не знаю... - небрежно ответил тот.
- А вот отчего: грех, батенька, дает много утех! - Голубев сочно захихикал, содрогаясь от смеха всем своим жирным туловищем.
- Запрещены нам утехи-то, брат, запрещены! - сокрушенно покачал головою Васильев.
- Верно сказал дьяк Писемский однажды Борису Годунову: "Строгий закон виноватых творит". Правильно. Грех вокруг нас так и ходит. Хвостом виляет.
- Молчи, Митрич, не пугай!.. Боязлив я... С тобой мы будем, ровно ягнята... Добрые, послушные, приветливые... Люблю я таких! Под них сам дьявол не подкопается. Попробуй-ка какой-нибудь король, либо папа римский меня рассердить. Ни за што!
- Меня тоже. У нас с тобой сердце на привязи, не даем мы ему воли... А коли неудача, то наше дело: "что же делать!" А ваше: "как же быть!" Три месяца просидели мы у датского короля, так и не удалось ему нас осилить. Видим - делу конец, король упирается, а сам жалеет, что не сговорились, мы ему: "что же делать!", а он: "как же быть!"
Оба подьячие громко расхохотались.
- У государя батюшки терпенью научишься!.. - сказал Васильев.
- Во всех царствах не найдешь посольских людей терпеливее наших. А почему? Сережа, молви слово: почему? Не знаешь?! А оттого, что у нас мысль: твердо на своем стоять. Много раз бывало так-то у наших послов. Што нам иноземные мудрецы!.. Пускай мудрят, а мы знаем: и за морем горох не под печью сеют! Антоша, друг, дай обниму тебя, не задумывайся!
- А я вот думаю... Ладно ли, што мы к папе тому едем? Не зазорно ли нашему батюшке государю первому к нему послов посылать?! - Голубев ударил кулаком себя в грудь. - Обидно, коли папа сочтет нас ниже себя.
- Уймись! Мужичок неказист, да в плечах харчист! Чванства много в Риме; насмотрелся я, а ведь чванство не ум, а недоумье. Берегись и ты, Антон! Негоже тебе заноситься. Учись у Писемского. Приходилось мне видеть, как беседует он с королями. Со стороны взглянешь, - подумаешь: два короля сошлись, а между прочим, - и король не в обиде, и государева честь соблюдена.
- То-то! Дай бог! - перекрестился Васильев.
Вот и кончилась лесная чаща. Перед глазами открылась необозримая равнина. Повозки, выйдя из леса, оказались на краю глубокого обрыва. Вскоре был найден и съезд.
- Ну, вот и свет божий увидели! - радостно провозгласил Шевригин, стараясь не выдавать своего волнения. Ему было хорошо известно, что путь по этой равнине предстоит не безопасный. И, чтобы занять своего соседа-немца разговором, он начал рассказывать о том, как великий князь Василий, отец Ивана Васильевича, недружелюбно относился к Римскому двору. Однако папе, в конце концов, удалось все-таки уговорить царя отправить в Рим послов; поехали Герасимов и Трусов.
- Но ваш великий князь Василий, я слыхал от австрийского дворянина Штейнберга, хотел принять унию. И будто бы те послы им были посланы затем, чтобы объединить вашу церковь с католической? - сонно проговорил, покачиваясь в повозке, Поплер.
Шевригин рассмеялся.
- Когда послы великого князя Василия говорили о торговых делах и присылке итальянских мастеров, - чужеземцам мерещилась уния... Государи наши не обманывают никого и себя не позволяют обмануть никому. Живем честно, по-христиански. И бог не забывает нас. Наша вера - наша родина. Измена вере - измена родине.
Шевригин широко перекрестился, подумав: "А ну, если немчин выдаст нас?.. Надо смотреть в оба!"
Продолжая креститься, он сказал:
- Господь многомилостив!.. Он поможет нам благополучно прибыть в тот город Рим. Да и толмачей господь послал нам добрых, совестливых.
Поплер приветливо улыбнулся, молча пожал ему руку.
Всадники, окружавшие посольский караван, зорко оглядывались по сторонам, держа наготове обнаженные сабли.
Но кругом не было ни души. Прежние бои напугали жителей деревень, дома стояли обгорелые, пустые. Все население их ушло в леса, в глухие места, проклиная войну, проклиная немецких рыцарей.
- Вот, гляди... - указывая рукою на опустевшие жилища, говорил Шевригин. - Хотел ли этого наш государь? Наш государь ищет мира с соседями, он печется о благе своего народа, да и не гневен он на мирных людей, латышей... Не мы жгли деревни, а сами немцы да шведские разбойники... Боимся бога мы, любим правду, и не нашим бы глазам видеть сие разорение... О том бы и хотелось нам поговорить - о мире - с королями да с князьями зарубежными.
Поплер молча, лениво слушал слова Шевригина. Ему давно надоели европейские неурядицы. Он искал теперь тихой выгоды, поэтому свою саблю ландскнехта он и променял на должность толмача. Плохо, невыгодно становится быть ландскнехтом, особенно в войне с московскими людьми, того и гляди, с жизнью расстанешься, а тут кое-что перепадает и от московского царя и от его гостей иностранцев. Жить можно!
XI
Холодно. Ветер воет в трубе. За окнами рев деревьев в саду.
В своем ковельском замке задумчиво сидит князь Андрей Михайлович Курбский, греясь у камина.
Отсвет огня падает на мрачные, под низкими каменными сводами стены, убранные разным оружием.
Здесь индо-арабские мечи в серебряной оправе с широкими кожаными поясами, вышитыми серебром и шелками; алебарды, сабли индо-персидские, сталь которых излучала в полутьме синий блеск; шестоперы, - на рукоятьях и перьях украшения набивного золота. Этими алебардами, саблями и шестоперами он, князь, и его приближенные били под Великими Луками московских воинов. Этому оружию особый почет - вот отчего оно и развешано на коврах.
В другом месте сабли, копья и прочее оружие, развешанное просто на каменной стене, в большом беспорядке. В углах также сложено много оружия. Все это - трофеи, собранные с мертвых воинов-москвитян. Это оружие брали с собою люди князя Курбского, когда он водил их на татьбу.
Да, у князя Курбского много накопилось на совести прегрешений.
Вот и теперь. На полу около него лежат доспехи, шлем закрытый, с низким гребнем и крутым профилем забрала. Этот доспех и шлем захвачены князем при нападении его на имение князя Чарторыйского, а принадлежали они когда-то одному из рыцарей войска графа Валленштейна.
Получилось в этот день так, что только князь Андрей собрался тайно напасть на имение пана Красинского, который славился своим богатством, как в замок примчался королевский урядник и привез указ короля выступать в поход ко Пскову.
Сердито сплюнул Курбский, взглянул в угол на рундук, где лежала брошенная им королевская грамота.
Еще раз на закате лет ему, Курбскому, предстоит обнажить меч против своего отечества.
Мысли тяжелые, мрачные тянутся в голове.
Неладно сложилась его жизнь на чужбине.
Во всем обманулся он.
Когда он вздумал самовластно распоряжаться в подаренных ему королем Сигизмундом владениях, - против него восстала шляхта. На Люблинском сейме она жаловалась на него королю и требовала у Сигизмунда-Августа, чтобы имения, пожалованные Курбскому вопреки литовским законам, - были отобраны у него.
Много крови себе испортил князь, униженно отстаивая даренные королем имения.
Король не уважил просьбы шляхты, но и не успокоил Курбского. Шляхта еще более озлобилась на "московского Иуду", как некоторые в гневе обзывали его даже в глаза.
Чтобы забыться, отойти в сторону от борьбы со шляхтой, вступил он в брак с княгинею Марьей Юрьевной Голшанской. Она была владетельницей обширных и богатых поместий. Вступая в этот брак, Курбский думал осчастливить себя богатством жены и родством ее с важнейшими литовскими фамилиями, но и тут все сложилось иначе, чем думалось.
Жизнь семейная не удалась. Постоянные ссоры с женой из-за денег привели к тому, что она даже хотела отравить его.
Вскоре Марья Юрьевна добилась развода.
В это же время пришло известие о гибели брошенных им на Руси жены, сына и матери. Они умерли в темнице. Царь Иван истребил даже всех единоколенных ему, Курбскому, княжат Ярославских, отняв их имения и раздав их своим новым людям.
