Дмитрий Балашов - Марфа-посадница
- Кто? - спросила-приказала. («Оженить нать, пока не поздно!»)
- Ди-ми-и-трий… - в рыданиях выдавила девка.
- Кто? Какой?!
- Митрий Исаковиць, - повторила та совсем тихо и затряслась мелко.
Марфа отправилась к полку. Справившись с сердцем, черпнула холодной воды, обтерла лицо. Вот беда, так беда! Дмитрий… Короб (вспомнила свата). Капа знает ли? Срам!.. Выдохнула, наконец:
- На Двину пошлю, нынце ж!
Девка завыла протяжно, подползла, охватив, стала целовать ноги:
- Смилуйся, Марфа Ивановна, родненькая, золотая, государыня светлая!
- Пусти! («Так же, поди, Дмитрию ноги целовала!») Ладно, не скули, в Березовец пошлю, любо в Кострицу - будешь тамо белье ткать, портна!
Девка замолкла. Всю ее колотила дрожь. Немое трепещущее горе - ледышкой, а в уме: все ж таки не на Двину, все ж таки Дмитрий Исакович может приехать…
- На, ополоснись холодянкой, да бери веник! - строго приказала Марфа.
Домывалась не спеша, но уже не было безмысленного покоя и банной неги. Про себя последними словами ругала то девку, то Дмитрия, то Капитолину - тоже жена! Не столь намылась, сколь расстроилась вконец.
Пиша, увидя непривычно злое после бани красное лицо госпожи, не сразу и в толк взяла, услышав приказ про Опросинью. Чем не угодила? Да чтоб за малый грех какой посылать - того за Марфой Ивановной не водилось! Али что другое? Приглядевшись к девке, когда увела к себе, начала догадываться. Выспросила.
- Непраздна я! - повинилась Опросинья. - От Митрия Исаковиця… - И съежилась, увидя, как построжело лицо у Олимпиады Тимофеевны.
- Ты, глупая, молци о том! - сорвавшимся голосом прикрикнула та на девку. - Не смей никому сказать! И я о том не слыхала, помни! И помолись Богородице, что в Кострицу посылают, не куды дальше! Сиди пока тут, у меня, замкну я тебя для верности. Хошь, повались, отдохни пока…
И Пиша неожиданно всхлипнула.
Марфа все не могла прийти в себя. Утирала лицо тонким домашним полотном. По полотну вспоминала Демида. Пущай и примет девку! Накажу, чтоб языки-то не чесали больше. Нать было на Двину послать! Ну уж, слова не переменю…
Сердце сильно билось, и лицо все вновь и вновь становилось влажным.
Обед прошел молча. Дмитрий отсутствовал. Федор осекся, взглянув на мать. Олена, та попробовала было рассмеяться, - не знала после, как и усидеть за столом. Оба видели, что мать закипает, и терялись в догадках. Гроза, отравившая и дичь, и пироги с севрюгой, и хрусткие иноземные сладости, так и не разразилась. Обед окончился в тяжелом молчании. Только уходя, Марфа жестко бросила:
- Дмитрия, - приедет, - ко мне!
Брат с сестрой удивленно переглянулись, Федор вопросительно, Олена сделала круглые глаза: не знаю, мол, ничего! Оба вместе поглядели на золовку. Но Капа только надменно повела плечами да вздернула нос - ваши дела, сами и разбирайте! Федор лишь по уходе матери вспомнил, что он взрослый мужик, женат, ожидает первенца, и насупился. Пошел строжить слуг, сердце срывать.
Дмитрий приехал от плотничан взбудораженный, горячий - эдакое дело начинало поворачиваться в руках! Весь Новгород - шутка! В плечах словно силы прибыло. Прошел к матери с одной мыслью давишней, о деньгах.
Марфа сидела, откинувшись в резном кресле, с лицом как осенняя ночь, так что Дмитрий осекся было.
- Сказывай преже, с чем пришел! - приказала она сыну. Помедлив, указала на лавку: - Садись! - Все же мужик, не парень, на ногах держать не след.
Выслушала молча, не прерывая. Долго молчала потом, все так же мрачно глядя на старшего сына. Сказала, наконец, тяжело, глухо:
- Опросинью я в Кострицу отправляю. До ночи увезут. Хорош!
Дмитрий вскочил бешено:
- Где она?!
И - уперся взглядом в мрачные глаза матери. Тишина повисла, как топор. Сын первый отвел глаза, отступил, передернул плечами:
- Быль молодцу не укор!
- Не укор?! Седь-ко! - почти крикнула Марфа.
- Мамо…
- Цто, мамо? Да, я мать! А ты кто? Борецкой али из этих, что кудрями трясут? Жона не полюби? Куда преже смотрел? Не неволила! Сын ростет! Не укор… А Яков узнает? Кто старейший посадник в Неревском конци, тесть твой али ты?! Знашь, что она тяжела от тя? Капитолине подаришь? Али на дворе держать, чтобы кажный кивал? Сидел бы тогда с бабами, подчищал им… Уж коли с Москвой затеял, дак о своем личном полно думать! За власть люди головы кладут. Я, баба, и то ни разу постель свою не закастила. Тьпфу! - Марфа задохнулась и долго не могла отдышаться. Дмитрий сидел, глядя в пол. - Капа-то знат? Догадалась, поди?! - спросила она спокойнее. Дмитрий пожал плечами, поднял глаза и вновь утупил долу. - Дак что тебе дорого, власть али похоть женская, то и выбирай! Ведал бы отец покойник… Дура я, что замуж тогды не вышла за пана Ондрюшка! Только вас ради… - Голос у нее зазвенел и пресекся.
- Мамо!
Оба замолкли и так и сидели, мать и сын, друг против друга, не глядя один на другого.
Погодя Дмитрий все ж таки спросил угрюмо:
- Где она?
- Сидит у Пиши, замкнута, - устало отозвалась Борецкая. - Хоцешь, сходи, простись. А мой тебе совет: и не прощайсе, не нать.
- Хорошо, мамо.
- А про деньги знаю. Киприян Арзубьев давеча то же самое говорил. Без денег не знают, кто им люб, - Москва, Литва ли. Тысячу, говоришь? Много! Ладно, поговорю с Пименом. Окроме владычной казны, такие деньги взять негде.
- Да, мать, - вспомнил было, уходя, Дмитрий, - твой-то Зосима у Ивана Лукинича был и у Глуховых тоже. Давеча запамятовал тебе передать!
- Ладно, моя печаль. Спасибо, что сказал.
Отпустив сына, Борецкая на минуту утомленно прикрыла глаза. Ей еще предстоял трудный разговор с Пименом. Нахвастала детями, накликала беду… А и в делах не лад: славляне ждут да выжидают, в плотниках неспокойно. Опять новое чудо: в Евфимьевом монастыре от иконы Богородицы слезы текли. Не Захарья там чудеса творит? Али игумен Онтоновской?
Ежели станет архиепископом Пимен, поедет ставиться у литовского митрополита, хорошо ли то? Как бы нужен Василий Степаныч! Про себя все не могла называть покойного Варлаамом. Иногда поблазнит - стоит, как живой, или голос слышится - хоть кричи. Не за пана Ондрюшка, седоусого красавца, что сватался к ней тогда, десять годов назад, вышла бы она замуж, кабы иная судьба… Нет, не за пана!
Борецкого Марфа уважала, гордилась Исаком Андреичем. Муж был на двадцать лет старше ее. Когда муж, когда учитель, наставник. А с Васильем Степанычем они были, почитай, в равных годах. Он весь был светлый, яркий, ярый. В двадцать лет - степенной посадник, в Совете вершил со стариками, и слушали его первого. Посольские дела ведал лучше всех. Ездил в Москву к Шемяке, Дмитрию Юрьевичу, спорил с тверским князем, рубился под Русой. И вдруг круто поворотил своею судьбой. С той же страстью, с какою брался за всякое дело, отдался духовному подвигу. У себя, на Ваге.
Там, на Ваге, и познакомились. И все в нем нравилось ей. И как он, молодой, обличал неправедный суд, говорил о том, что государство крушится, когда его законы менее справедливы, чем обычаи и нравы простого народа: «У нас мужик уедет, избу не запрет, взаймы один у другого емлют без грамоты и отдают всегда по совести, а тиуны да приставы новгородские и по грамотам чужое добро емлют. В суде кто силен, тот и прав!» Они спорили тогда с Исаком Андреичем, и Исак Андреич, старший, относился к Василью как к равному. Нравился Марфе его голос и взгляд, нравилось и его презрение к богатству, которое Своеземцев имел и, более того, умел создавать. Нищих проповедников, что развелось в Новгороде, презирающих «блага земные», Марфа не понимала, брезговала даже, да и не верила им: неумехи и притворы! Нехитро презирать то, чего тебе не дадено! А Василий, тот был как-то выше весь, не уходил, пятясь, а за собой оставлял.
И читать навыкла от него. То была все в хозяйстве, к которому имела вкус с ранних лет, а вот летописи читать или Амартола, да рассуждать, да сравнивать минувшее с нынешним - этому научил Своеземцев.
Уже когда познакомились, Василий Степаныч был женат, и ни слова, да и ни взгляда не было меж ними, такого - ничего. Он был выше этого, и она бы себе не позволила: мужняя жена!
Однажды только… Они стояли вдвоем над обрывом, над Вагой, он впереди, она назади, всего в полшаге за ним. Внизу рубилась новая церква, шатром, белая, и вокруг нее было бело от щепы. За рекою раскинулись орамые пашни, а за полями густели и синели до самого края леса. И облака, как белые корабли, наплывали из дали-далекой бесконечною вереницей по безмерному окоему неба. И он говорил, не оборачиваясь, не глядя на нее, говорил прямо в отверстое небо, с гневом и болью изливал душу свою.
- …Добились! Каждый боярин стал посадником! А по волостям наезды и поборы и грабежи от своих же ябедниц и позовниц. От голода дети мрут на торгу, гражане иноземным гостям, жидам да бесерменам из хлеба себя продают! В селах вопль и стенания от нашей неправды! Верно писано: стали мы притчей и посмешищем соседям, сущим окрест! И кто не проклянет старейшин нашего града, зане нет в нас ни милости, ни правого суда? Исак Андреич думает, что-то можно изменить, взяв власть. Ну, он добьется своего, уже добился. Кому достанется его власть после смерти? Как тот распорядится властью? Даже не знает, сыну ли, невесть кому передаст! Знает лишь, что великому боярину, только это! Колесо!
