Валерия Новодворская - Мой Карфаген обязан быть разрушен
За это время Андрей Боголюбский кое-что все же успел. Он успел штурмом взять Киев и разорить его. До Андрея Боголюбского никто и не подумал бы это делать, никто бы не посмел. Рука бы ни у кого не поднялась.
Киев был любим на Руси. Киев был колыбелью славянской цивилизации. Киевский стол, даже когда он утратил свое экономическое значение, был чем-то заветным, вроде чаши Святого Грааля. Было престижно подняться на Киевский Стол. Даже в XV веке Новгород призовет к себе уже абсолютно никому не нужного киевского князя, находящегося под покровительством Литвы. Это много значило – звание киевского князя. Только он располагал Святой Софией, пока Новгород ее себе не выстроил. Там, в Киеве, было много традиций, много воспоминаний, там были мифы и сны. В конце концов, славянская мечта жила в Киеве. Пока Киев никто не смел тронуть, к нему стремились все сердца: и княжеские, и простые, и лествичное право еще сохраняло нам какое-то чувство общности. Ведь в коммунальной квартире, кроме безумного, предельного унижения, кроме духоты, спертости и тесноты, по идее, должны были еще существовать добрососедские отношения. Так вот, с Андрея Боголюбского Русь становится коммунальной квартирой без добрососедских отношений. А когда вы у коммунальной квартиры отнимаете добрососедские отношения, что такое тогда эта коммунальная квартира? Тогда коммунальная квартира становится лагерным бараком. Русь становится лагерным бараком (в смысле ее социальной структуры) с XIII века. Потому что Киев не просто взяли, чтобы кого-то оттуда можно было выгнать и сесть самому. Это еще можно было понять, и это постоянно случалось. То Владимир – Святополка, то Ярослав – Ярополка, то Болислав – Ярослава… Выпихивали из Киева старшего брата и сами садились, чтобы хоть немножко посидеть на киевском столе.
Но самое– то упоительное в этой ситуации было то, что Андрею Боголюбскому не нужен был Киев. Он взял Киев, и он не оставил там камня на камне. Удивительно, как Святая София уцелела. Иконы ободрали, рукописи пожгли. Лавру чуть не разрушили, людей вязали и в рабство продавали, своих же славян. Татар никаких не было нужно. Это середина XII века. Татар еще нет на Руси, вернее, монголо-татар.
Мы скоро узнаем, почему некорректно говорить о татарах, почему татары не имеют никакого отношения к монголо-татарскому нашествию. Вот этот дефис и второе слово: татары, – идут от невежества историков. Все было наоборот.
После того, как он это проделал с Киевом, Андрей Боголюбский ушел обратно на Север: в Суздаль и во Владимир. Киев перестал быть стольным городом. Стольным городом был какое-то время Суздаль, но очень недолго; потом стольным городом становится Владимир. Киев был сожжен, как что-то лишнее, ненужное. В княжеском правлении Андрея Боголюбского нет традиции, нет лествичного права. Братьев он считал холопами, подданными.
Все человеческое уходит из лествичного права, когда начинается битва при Липице. Это 1216 год. Можете считать, что лествичного права больше нет. Девять тысяч пали в этот день из-за какого-то пустяка. Из-за того, что один брат пожелал отнять Владимирское княжение у другого. Ожесточение дошло до предела. Так бывает всегда. Тот, кто основывает свое царство на утопии, тот основывает его на песке. Тот, кто рассчитывает на человеческие отношения, в конце концов оказывается в тупике. Как правило, утопические царства, которые не от мира сего, по жестокости превосходят холодное правление, основанное на законе. Люди должны между собой держать дистанцию. Потому что силы отталкивания настолько велики, что после того как люди бросаются друг к другу в объятия и некоторое время тесно прижимаются друг к другу, между ними возникают такие силы взаимного отвращения, что они делаются врагами. Это произошло (и можно было предсказать, что это произойдет), в результате не договорного, традиционалистского лествичного права.
Пересол. Пересол, как вы понимаете, – на шею. Это недосол – на стол. Там, где есть холодные, договорные, законные отношения людей между собой, может возникнуть человеческое чувство. Но там, где нет договора, рано или поздно человеческие чувства закончатся дикими сценами, взаимным истреблением. Что на Руси и произошло.
Уже 1216 год. До нашествия оставалось не так уж много времени. До нашествия оставалось четверть века, но главное уже было сделано. Силы отталкивания были такие, что сам Ключевский пишет, что без монгольского нашествия князья разнесли бы Русь на клочки. Единого государства не возникло бы; силы отталкивания были такие, что по всей Вселенной это разносилось, по всей тогдашней Ойкумене. Один – к Польше, другой – к Литве, на Востоке не к кому было присоединяться. То есть полная аннигиляция цивилизации, полная аннигиляция государства. Дикая взаимная ненависть, которая возникла в результате братских отношений.
Три века братских отношений как государственной формулы – и вот вам результат. А ведь хотели как лучше. Ведь это было так красиво: правители-братья. Вот чем кончаются братские чувства! После этого было ясно заранее, к чему приведет социалистическая утопия о братстве и равенстве, но никто не учит историю, никто не смотрит на стадион. Никто не считает эти следы на дорожках, считать начинают, когда уже поздно. Хотя в XII веке мы уже делали попытку. Считайте, что лествичное право – это была первая попытка установить советскую власть, княжескую советскую власть, когда правил сам народ в лице князя, потому что действительно структура была во многом горизонтальная. Города, градские старцы, очень много самоуправления, дружина князя (двухпалатная), Протосенат, Протопарламент, очень слабая княжеская власть. Много возможностей для самоуправления, для самоорганизации.
В результате не возникло ничего, кроме хаоса и дикой взаимной ненависти.
В этот момент появляется еще одна очень интересная вещь: люди длинной воли. Что же за люди такие? Люди длинной воли – это были нонконформисты. Сначала это монахи, которые будут передвигаться дальше на Север и на Юг, чтобы основывать монастыри. Отнюдь не из-за благочестия! Просто им было тесно, им было душно. Они уходили на свободу. И поскольку вся формула жизни, единственный связующий состав, цемент – это было христианство, то, конечно, основывался маленький монастырь. Вокруг монастыря начинали пахать землю, ставить дома.
Потом это будут казаки. Люди длинной воли – это люди, которые не могли вынести государственного насилия, люди, которые искали большей свободы, но они ее искали не у себя на земле. Они не пытались изменить государственную формулу (как в XII веке, так и в XVIII-ом не попытаются). Они будут уходить от государства в сторону. Государство будет развиваться по формуле колючей проволоки, т. е. закручиваться в эту страшную спираль, а люди длинной воли будут уносить в степи и леса свое чувство свободы, свой анархизм, который мог бы разбавить вольностью железное насилие государства.
Они будут уносить свободу на рубежи и будут там основывать разные интересные вещи, вплоть до Запорожской Сечи. Если хотите, Запорожская Сечь была проникнута польской формулой государства: предельной свободой, самоорганизацией снизу доверху. В Запорожской Сечи было очень много шляхетской вольности. Поэтому и Украина впитала в себя такое свободомыслие. Уже к XIII веку Украина, как таковая, возникает, но не как государство и даже не как некая территория, а как край, в который можно уйти и в котором можно быть свободным.
Потом такие края возникнут в Сибири, на Волге. Разин пойдет на Волгу, Емельян Пугачев будет околачиваться где-то под Оренбургом. Возникнет воля, не ограниченная законами, и эта воля будет сталкиваться с государством и расшибаться всмятку. Или уничтожать государство. Бесплодное столкновение. От этого не будет меняться страна. Она будет только больше костенеть в своей нержавеющей стали. От этого не будет меняться воля. Она не будет приобретать государственных навыков. Воля будет уноситься, как перекати-поле, как торнадо, как ураган куда-то на рубежи. Эти ураганы, которые станут проходить над Русью, не будут ее оплодотворять свободой. То есть это будет чистый сквозняк. И из этих столкновений, из этих туч и молний никогда не выпадет никакой дождь. Люди длинной воли были внутренними эмигрантами, до того как стать ими вне страны. Они уносили себя, они не пытались ничего основать.
Гражданин – это шелковичный червь, который из себя вырабатывает шелковую ниточку гражданской вольности, гражданской структуры. И он создает вокруг себя определенную среду. Человек длинной воли – совершенно не гражданин, ему проще уйти. Брякнуть на стол ключи и, не попрощавшись, уйти куда-нибудь в ушкуйники, в разбойники, в запорожцы, в бандиты. Лучше всех сказал об этом Эдуард Багрицкий, в котором очень сильна была традиция Дикого поля. Это русский поэт, который лучше всех понял, что это была за традиция. У него есть, кроме знаменитой поэмы «Песня про Опанаса», еще пьеса про Опанаса, которая развивает эту тему. Это и есть та самая традиция Дикого поля, носителями которой были люди длинной воли.
