Жак Ле Гофф - Герои и чудеса Средних веков

Самое время приготовиться к изображению наготы и похвальному слову ей же, однако тут нас не ждет ничего необычного. Чудеса начинаются с одеяний. Одежда – вот действительно чудо. В этой стране есть самые услужливые суконщики, которые каждый месяц раздают разные платья. Бурые, черные, пурпурные, фиолетовые и зеленые, как из грубой ткани, так и из тончайшей шерсти, или из александрийского шелка, или из полосатой материи и из верблюжьих шкур. Можно выбрать облачения какие душе угодно, цветные, или серые, или расшитые горностаями; в этой благословенной земле есть очень работящие сапожники, раздающие башмаки на шнурках, сапоги или туфельки, прекрасно подогнанные по форме ноги, всякому желающему, по триста пар в день.

Есть и еще одно чудо – Источник молодости, способный возвратить ее и мужчинам и женщинам. Любой мужчина, каким бы он ни был старым и седовласым, любая женщина с поблекшими или побелевшими волосами, выходят из него тридцатилетними (это, как предполагалось, тот самый возраст, в котором начал проповедовать Христос).

Тот, кто попал в эту страну и покинул ее, поистине безумец. «А я вот так и поступил, – признается автор фаблио, – ибо хотел, отыскав друзей моих, привести их в этот благословенный край, но забыл туда дорогу и не знаю, как ее найти. И если хорошо вам в ваших краях, не покидайте их, ибо остаешься внакладе, коли ищешь себе перемен». Фаблио о стране Кокань не оказалось полностью утрачено, по всей видимости, потому, что, во-первых, обрамление у этой повести христианское, и – особенно – постольку, поскольку завершается она призывом отнюдь не к восстанию, а к смирению. Она ставит вопрос о роли утопии, как вызова обществу и как отдушины. Потерянный рай страны Кокань – средневековая и народная форма элитного золотого века античной философии. Это мечта об изобилии, свидетельствующая о самом большом страхе средневековых многонаселенных мест – страхе голода; мечта о свободе, осуждающая тяготы всевозможных запретов и господство Церкви; мечта если не о лени или сладком безделье, то по крайней мере о досуге ввиду повышающейся роли труда, который если и приносит труженику уважение, то лишь с целью еще больше подчинить его; наконец, это мечта о юности, которая поддерживает слабую жизненную энергию мужчины и женщины Средних веков. Но самым знаменательным в этом тексте кажется мне упразднение разграничения времени, установленного Церковью и религией. Мечта о счастливом календаре – одна из самых распространенных в имагинарном разных обществ.

Наконец, в фаблио о стране Кокань есть и еще одна мечта – это мечта о земных наслаждениях. Мне это представляется вполне достаточным, чтобы понять, насколько радикально отличается это фаблио от религиозных ересей того времени, ведь это в основной массе ереси ригористские, осуждающие плоть, материальную жизнь и наслаждение еще резче, чем даже сама Церковь. Страна Кокань привела бы в ужас катаров.

Мне не хотелось бы высказываться здесь по поводу распространенного мнения, будто страна Кокань близка к тому образу рая, что описан в Коране. Я не слишком верю в такое влияние. Уж если искать истоки и сопоставления, то, по-моему, лучше всего обратиться к похожим языческим вымыслам в прошлом как западного мира, так и восточного.

Страна Кокань продолжала жить в европейском имагинарном. Но тут я различаю два периода, две фазы. Прежде всего – это проникновение темы в жанр забавной и изящной литературной сказки. Стране Кокань посчастливилось попасть на страницы «Декамерона» Боккаччо. После этого страна Кокань продолжает жить в объединении с другими протестными темами, главными из которых мне представляются три: Источник молодости, о котором уже говорится в самом фаблио; битва Масленицы с Великим постом – эта тема возникает примерно в то же самое время, что и само фаблио, в виде битвы Великого поста с Мясоедом; и это, наконец, тема «мира наизнанку». Эти темы очень широко представлены в литературе, искусстве и в имагинарном XVI века. Мне кажется примечательным, что как единственное развернутое изображение страны Кокань (где прежде всего показаны сладкое безделье, сон и материальный достаток), так и битву Масленицы с Великим постом нарисовал один и тот же великий художник – Брейгель. Критика Новейшего времени видела в этом фаблио то «мечту о равенстве», то «социальную утопию» (как, например, чешский историк Граус), утопию «антиклерикальную», утопию «бегства от действительности» или, наконец, «народную», фольклорную утопию.

Как бы ни было трудно исторически определить, что же называют народной культурой, – я полагаю, что эта культура, которую средневековое христианство стремилось упразднить как языческую, исторически исчерпывается именно временем страны Кокань. Нет сомнений, что фаблио XIII века вобрало в себя языческие традиции. А в нынешнее время и уже начиная, вероятнее всего, с века XVIII утопия о стране Кокань анекдотическим образом превратилась в детскую игру. Возможно, под влиянием обычая Майского дерева (видимо, пойти по пути такой логики будет правильнее всего) образ Кокани сохранился в сельских и крестьянских общинах, наградив своим именем один из атрибутов народного праздника, шест с призом, «шест кокань». На самой вершине шеста висит приз, это, как правило, нечто съестное, какое-то лакомство; кто-нибудь, а чаще всего ребенок, должен взлезть по шесту и снять приз. Самое древнее упоминание о «шесте кокань» можно найти в хронике, озаглавленной «Дневник парижского буржуа», написанной в 1425 году, в ту эпоху, когда Париж был под властью англичан и бургундцев, что тем не менее ничуть не убавило ему веселья:

«В праздник святого Ле и святого Жиля, что приходился на субботу первого сентября, некоторые жители города Парижа придумали новую потеху да таковую и сотворили: взяли жердь длины непомерной в 6 туазов и вколотили глубоко в землю, чтоб верхом упиралась почти в самое небо, а на вершине висела корзина, в оной же – жирная гусыня и шесть золотых монет, а жердь хорошенько намазали гусиным салом; и было возглашено, что, если кто сможет взобраться и снять гусыню без помощи посторонней, тому достанется и жердь, и корзина, и гусыня, и шесть монет; однако никто, каким бы ловким ни был он лазальщиком, сделать под вечер один юный слуга все ж изловчился и снял гусыню, однако ж не смог взять ни корзины, ни монет, ни жерди; было это близ Кэнкампуа на улице Гусей, а тут и конец истории всей».

«Шест кокань» стал ярмарочной потехой. Он показывает, сколь извилисты и неисповедимы пути, по которым приходят в наше общество чудесные мифы, пополняющие его имагинарное.

Жонглер

Поэтому его положение в культуре и обществе Средневековья несколько двусмысленно. Это двусмысленность, которая в данном обществе и в данной культуре свойственна удовольствию. Жонглер являет собою истинный пример двуликого героя. Эдмон Фараль видит в жонглере наследника античных мимов. А меня весьма поразила его тесная связь с новым феодальным обществом, утвердившимся с X по XII век. Но одно можно сказать вполне определенно – его образ вбирает в себя часть наследия языческих скоморохов, особенно кельтских бардов. Жонглер – это странствующий затейник игр, показывающий свои забавы там, где их способны оценить и за них заплатить, то есть прежде всего в замках крупных сеньоров. Это, так сказать, мастер на все руки. Он читает стихи и рассказывает всевозможные байки. Он «жонглирует словами», при этом, однако, не являясь автором произносимых текстов – их он взял у трубадуров и труверов. Он – только исполнитель.

Но жонглер в полной мере использует и жесты: он акробат, способный на всевозможные телесные представления, он жонглер в современном смысле этого слова, плясун, зачастую шутовского и пародийного плана, и, наконец, он – музыкант, который поет, нередко подыгрывая себе на лютне или виоле. Но все зависит от того, каково содержание деятельности жонглера и что за смысловое звучание он придает своим выступлениям. В известном смысле жонглер – это иллюстрация двойственной природы человека, сотворенного Богом, но падшего в результате первородного греха. Его мысли и деяния могут склоняться как к добру, так и к злу, проявляться как соответствующие предназначению сына Божьего, сотворенного по Его образу и подобию, либо выявлять в нем грешника, которым манипулирует дьявол. Он может быть жонглером от Бога и жонглером от дьявола. В своей сути он – зримое воплощение того самого, что представляет собою любой средневековый персонаж в смысле фундаментальном: личность героическая, он во многом весьма грешен и вполне способен перестать служить Господу и перейти на службу к дьяволу. Одной из главных целей средневековой морали было проведение границы между добром и злом, чистым и порочным в поведении средневековых героев. Это соображение напрямую касалось и средневековых ремесел. Дозволял их закон или запрещал? Один текст начала XIII века, очень известный в кругах медиевистов, учит делать выбор между жонглерами хорошими и дурными. Этот текст ярко иллюстрирует двойственность процесса развития ремесел и со всей серьезностью ставит проблему их амбивалентности. С одной стороны, тут применяется схоластический метод рассуждения, который есть, по сути, метод критический, метод различения, расстановки по ранжиру, классификации, и, таким образом, ставит целью отделить истинное от ложного, законное от запретного и т. д.; а с другой стороны, быстрое распространение такой формы исповеди, при которой свои грехи поверяют священнику на ухо – а ее IV Латеранский собор в 1215 году сделал обязательной, – ставит целью определить, что в каждом из ремесел есть благо и что таит моральную и социальную опасность. В одном пособии для исповедника, датируемом немного позже 1215 года, англичанин Фома из Чобхэма, выпускник Парижского университета, проводит различие между хорошими и дурными жонглерами. Дурной жонглер, по Фоме из Чобхэма, – это жонглер срамной (turpis), то есть такой, который не гнушается и scurrillitas – шутовской буффонады, бесчинств, эксгибиционизма слов и жестов. Это тот, кто не поддерживает тело на службе духа; это гистрион, у которого вместо благопристойных жестов – движения, полные бесстыдства. Но есть другие, которые достойны похвалы. Они поют «о великих деяниях князей и житии святых, они приносят облегчение больным и тоскующим и не позволяют себе слишком многих мерзостей, как то делают акробаты мужеского и женского пола или же те, кто показывает срамные действа и вызывает призраков, творя заклинания и колдовство или же каким другим способом».