Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)
Весной пошла я от Сумароковых на низы. Кормщиком с нами шел мужик из нашей деревни Фома Федорович, Голубков тоже. Он был вдовец. С ним шли и его ребята: два сына и две дочери. Против Фомы другого такого рыбака по всем низовым деревням не было. Знал он и воду, и ветер, и рыбу: под какой ветер на каком берегу какая рыба подходит. Где высыхает вода и рыба откатывается, мы заплываем и берем рыбу, как из какого-нибудь горшка. И легко, и рыбы много вычерпываем. Мы всегда с рыбой приедем, а другие ездят-ездят, бьются-бьются - ничего не привезут. Народ дивится на Фому да и поговаривает:
- Не иначе - Фома колдовством рыбу берет.
А Фома смеется:
- Как же! Наряжу чертят - они рыбу и загоняют.
А люди верят:
- Вот видишь, он и сам не отпирается. Он и волком ходить может и соколом летать...
Пришли мы с низов, а у хозяйки еще вторая работница нанята, устьцилемка Агафья, девушка моих лет: я девятнадцати, а она восемнадцати. Хозяйка свела нас и говорит:
- Живите, девушки. Ты, Мариша, будь старшей, а ты, Агаша, слушайся ее, если что тебе скажет.
Ну и сразу мы с ней за сенокос приниматься стали.
В ту пору весть пала, что война пришла, забирают мужиков и что моего брата Алексея увозят. Ну, а мы люди хозяйские, как на проводы убежишь? Еще дня три жили на сенокосе, и только когда хлеб кончился, мы проводить вышли. В Оксине все мужики, которые на войну уезжают, собрались, ждут парохода. Из нижних деревень тоже много их наехало на лодках. Тут и плачут, тут и поют, и семьи ревут, да и чужие-то их жалеют. Не гостить поезжают - на войну, на побоище.
Нас особенно не извещали, для чего эта война, только мужики поговаривали, что чьего-то племянника - то ли царского, то ли генеральского - убили, как выезжал он в Германию или в Австрию. Мы тогда только и название первый раз услышали, что есть Германия да Австрия. Мне уже девятнадцать лет было, а я только тогда услышала, что какие-то города называют. А до этого я думала, что сколько я знаю деревень - Оксино да Голубково, Каменка да Лабожское, Виска да низовские деревни - и все тут.
Места наши от городов далеко - за двенадцать быстрых рек, за моря ледовитые, за леса непроходные, за тундры непролазные. Колыхалась наша Печорушка наособине. Никакие вести к нам не доходили, птицы их не приносили. Разве только в царском семействе кто-либо помрет или родится узнавали по звону: повсеместно в церквах колокола звонили. Да еще о войне узнавали по плачу: в деревнях рев стоял.
Дожидаются солдаты отправки, ходят-бродят по Оксину, и семьи за ними волочатся, пока глаза еще видят да ноги носят.
Ночью гроза ударила: гром, молния. Ночь темная, страшная была. Я проснулась и услышала, как под самыми окнами идут солдаты и поют песню:
По архангельской дороге
Идет армия солдатов,
Все солдаты слезно плачут,
Лишь один солдат не плачет.
Он во скрипочку играет,
Всех солдатов утешает;
- Вы не плачьте-ко, солдаты,
Вы не плачьте, молодые.
Как в ответ ему солдаты
Отвечают молодые:
- Да и как же нам не плакать,
Как нам горьких слез не лить?
Наши домички пустеют,
Отцы-матери стареют,
Молоды жены вдовеют,
Наши дети сиротеют.
Слушаю да плачу. Как нож по сердцу резнул. У меня ведь тоже идет на войну брат Алеша. Да и брата бы не было, так я бы все равно плакала. Я уж все на свете пережила - так мне любая боль понятна.
Людям больно, и мне больно и жить тяжело.
Днем у пристани и в домах слышно было, как причитают матери да жены. Особенно убивалась жена Алексея, моя невестка, Лизавета. Она оставалась с двумя ребятишками, третий на запасе. Вот она и плакала:
Уж не ждано было, не думано.
Уж не чато было, неведано,
Что со горем, со печалью,
Со указом немилостивым,
Со приказом да нежалостливым
Осударя да самого царя.
Уж тут горем меня приубило,
Тут печалью да одолило.
Ретиво сердце вередило,
Ровно зубом его укусило,
Как огнем его опалило.
Не в точности я помню, как она плакала, ее слова еще горше были. Все ревут да плачут - где упомнишь!
Алешу мы провожали всей родней, а не только всей семьей. Он людям много не показывал свое горе, а еще людей развеселит да разговорит. Да и чего людям свое горе показывать! Мы все и так его знали. Чем могли его засаривали и веяли, мололи и мельчили. Словами да смехом отгоняем, оно будто и подальше от нас, а отвернулись да замолчали, оно тут же и ютится, около нас.
Я не дождалась, когда брата повезли на пароход. Надо было мне на пожню идти - не своя ведь воля. Работа-то ждет, да хозяевам не терпится. Сколько я ни жила у чужих людей, испытала, что у всех хозяев два ума: один - человеческий, а другой - хозяйский. Одним умом лестят, а другим кастят. Распрощалась я с братом, отправилась на пожню и осталась там со своей новой подругой Агашей.
16
Разговорились мы с Агашей в лугах.
- Ты зырянка?** - спросила я Агашу.
- Пошто? Ты не видишь?
- Ижемка?**
- Чо ты? Я ведь не по-ижемски говорю.
- Наша русская?
- Чо ты мелешь-то? Руськи небось не таки.
- Ну так я хочу знать, кто ты есть.
- Усть-Цильму-то** слыхала? Так я устьцилемка, не тонконога горожанка.
Усть-Цильма от нас за триста верст кверху по Печоре. Живут там такие же русские, но по виду их отличишь от наших нижнепечорцев. Устьцилемы и крупнее ростом и крепче здоровьем. И одежа их не похожа на нашу: у женщин - длинные, по пятам, сарафаны, широкие рукава и подолы. Из их сарафана наших, не нынешних, а старинных, не меньше двух выйдет. По двенадцати аршин они клали на сарафан да по пять аршин на рукава. Чулки шерстяные разных цветов натянут, приспустят их немножко, и не поймешь, тонка ли, толста ли такая нога.
В Усть-Цильме на сенокосе не так, как у нас, работают. Первое время пришлось мне показывать Агаше, как надо работать. У них днем в жаркое время не косят, а у нас хоть какая жара - не разбирают, в любую жару косим. Косишь, так с тебя на руки пот каплет, как дождь. Агаше за мной с непривычки и трудно тянуться, а не говорит. Сядем когда пить-есть, она от жару мечется и ни пить, ни есть не может.
А я вижу, что из нее может выйти работница, только сноровки недостает. Слыхала я, что устьцилемы по росам косят. Попили чаю, я и говорю ей:
- Агафья, отдохнем нынче.
А она спать крепкая была, уснула сразу же. Обманула я ее и пошла косить. Добрый упряг косила. А потом пришла, чайник снова согрела, Агафью разбудила.
- Чо, ты уже выспалась? - спрашивает меня.
- Нет, - говорю, - вдвоем спать нельзя. Увидит кто ли, хозяевам скажет - худая слава пойдет про нас. А одна-то ты спишь, в случае кто спроси, я скажу, что ты захворала.
- Мотри, как хитра! - удивляется Агафья.
Косим, гляжу - у ней силы вдвое больше прибыло. А все же в косьбе она не могла до меня дотянуться. Зато гребла она проворней меня. А в стога сено класть опять не умела. Вот мы друг дружку узнали и договорились, как нам работать. Я ей объясняю:
- Тебе, Агаша, тяжело за мной тянуться, а я грести не могу успевать за тобой, ты уж не обижайся. Стог опять я сложу, только ты стожары да подпоры высеки.
А она говорит:
- А чо тебе ладно, так мне и подавно ладно.
Так мы и приноровились. Косит она ровно, не вынуждает себя, зато гребет - только грабли свистят. А нагребем довольно перевалов, я без лошади охапками в стога ношу. Вот дело у нас идет без остановки и без споров.
Домой придем - хозяйка спрашивает, как работаем. А мы обе довольны друг дружкой. В одном только мы не сошлись: она есть-то крепче меня ела, кашу любила, а я - чай. Она меня чайной рекой звала, а я отшучиваюсь:
- Чайник на огне не сгорит. Ну а ты - кашная смерть.
И рассказываю:
- Одна старуха-свекровка старая стала. Сын надеется, что жена кормит мать, а жена пойдет, кашу понесет в горницу к старухе и покажет ей кулак: "Этого, - говорит, - хошь?" А старуха шамкает: "Шама, кормилича, ешь". Выносит обратно: "Ничего мать не ест, как я насилу-то кормить буду?"
Уехал как-то сын в лес. Женка печь затопила, полную избу дыма напустила. А свекровка лежит, чихает и приговаривает: "Дым да чад - душа моя, каша с маслом - то смерть моя". Невестка испугалась: "Ой, значит, от дыму старуха скоро не помрет". Открыла двери, выпустила весь дым, наварила каши, налила масла, несет к свекровке. Та набросилась на кашу, объелась и померла.
Агаша смеялась. Смеялась она не как все. Крепится, крепится, вытягивается, зубы сцепит, глаза закатит, сморщится, да как грохнет. Остановится и опять будто крепится, ломает ее смех, корежит, да снова вдруг, как медведица, и взревет. Посмеется, а потом и удивляется, как будто ото сна разбудилась:
- Что ты говоришь-то? Я еще не слыхала, что от каши помирают.
Домой придем и туда веселье принесем. И в работе мы успеваем, и живем дружно.
17
Осенью, после страды, я от хозяев на путину к морю пошла. Кормщиком был Михайло Шевелев из Голубкова. Жили мы на острове Кашин в Коровинской губе, а ловить ездили на свой берег. Всего нас было семь человек: две женки, три подростка, девочка лет десяти да сам кормщик. Рыбак он был не очень путевый, незадачливый.
