А. Фурсов - De Secreto / О Секрете
3. Спрос на патологию
«В деревне никто не сходит с ума», — утверждал Иосиф Бродский и был неправ. В русской культуре юродивый — фигура совсем не обязательно городского быта, а образы колдуний в фольклоре традиционно помещаются в сельский ландшафт. В деревне душевнобольной заметнее, чем в городе, и его поведение больше контрастирует с бытовой моралью. Особенно поведение «одержимой бесом» женщины — в силу тех особенностей, о которых писали сотрудники Крымского мединститута.
Психотическая патология встречается в любой среде и местности. Другое дело, что предметом всеобщего внимания оказываются известные люди и их окружение. Кроме того, в силу комплекса биологических и генетических причин болезнь приумножается в благородных фамилиях или изолированных религиозных или этнических популяциях. И, кроме того, психическая патология «ходит вместе» с творческими, да и не только творческими талантами. Отсюда появилось меткое французское определение шизофрении как «болезни королей и поэтов».
О взаимодействии таланта и душевной болезни первым из крупных психиатров написал Чезаре (Йезекиэль) Ломброзо, более известный как основоположник криминологической антропологии. Период 1860–1920 гг., когда на фоне упадка монархий на мировую сцену вышли фигуры и движения ниспровергателей, а философия и психология обогатилась новыми яркими и необычными авторитетами, давал много пищи для размышлений. Тем более что этот период обозначился не только прогрессом индустриальной цивилизации, но и стремительным развитием прессы.
Революционная публицистика издевалась над странностями монархов, цепляясь за каждый повод. Охранители устоев, напротив, стремились изобразить больными ниспровергателей. С развитием газетной индустрии критик уравнялся в статусе с художником слова — чему в России способствовал Некрасов, поставивший литературный памятник Добролюбову.
Но ни революционеры, ни философы, ни критики, бросившие вызов консервативным ценностям и классическому художественному творчеству, сколь бы ни вдохновлялись независимостью от влияния на их разум «сверху», со стороны государства и церкви, ничего не могли поделать с «влиянием изнутри». Психозы узников — декабриста Батенькова, землевольцев Ишутина и Худякова, народовольцев Конашевича и Арончика — ещё можно было, на уровне представлений того времени, списать на эффект тяжёлой неволи. Однако самоубийство в депрессии короля литературной критики Дмитрия Писарева в эту интерпретацию не укладывалось. Как и внезапный конец карьеры его коллеги Варфоломея Зайцева, замкнувшегося в себе и ушедшего в монастырь.
«Наконец-то ушло это наваждение», — говорила Наталия Александровна Герцен, когда у неё завершился приступ галлюциноза — и вместе с ним страсть к террористу Сергею Нечаеву. Тяжёлый непрерывно текущий психоз у сына Николая Гавриловича Чернышевского описан в романе Владимира Набокова «Дар».
Сами русские просвещенцы, заимствовавшие взгляд на мир у немецких агностиков и британских эмпирицистов (Локк был вначале кальвинистом, затем социнианцем; Дарвин был атеистом во втором поколении), были склонны объяснять душевные болезни результатом банальных внешних воздействий на гомеостаз организма. Писарев, страдавший биполярным аффективным психозом, маниакальную фазу не считал болезнью, хотя осознавал, что с ним происходит что-то необычное («опрокинув в уме своем всякие Казбеки и Монбланы, я представлялся самому себе каким-то титаном, Прометеем, похитившим священный огонь»), В этом состоянии, которое у него не дошло до крайней степени возбуждения, он «опрокидывал в себя» Аристотеля и строчил бесконечный доклад о судьбе человека. За манией, в которой он и перестал быть христианином, пришла затяжная депрессия, причём с выраженным ипохондрическим элементом; в отличие от чистого меланхолика он испытывал резко выраженный, физиологический страх смерти. В это состоянии, по его самоописанию, его взгляд на мир достиг предельного скептицизма и одновременно он зафиксировался на собственном здоровье, считая причиной болезни неправильный режим в предыдущий период (когда он, как всегда бывает в мании, неделями не спал) и неправильное питание. Чтобы выйти из тягостного состояния, когда «даже свет и темнота, луна и солнце на небе казались мне декорациями и входили в состав общей громадной мистификации» (этот феномен именуется деперсонализацией), он практиковал различные диеты. Самоубийство он совершил на пике второй по счёту депрессии, когда к острой тревоге, в которой он не находил себе места, присоединился бред преследования.
Биологам-натуралистам, фотографически точно описанным Тургеневым в образе Базарова, была свойственна рациональная, вульгарно физиологическая интерпретация как здоровых, как и болезненных движений души, которая сама по себе воспринималась ими как разновидность физиологического отправления. Эра Просвещения развернула интерес учёных от человека к окружающему миру, что отождествлялось с прогрессом — при том, что понимание человеческой природы и мотивов человека, в том числе и собственных, упростилось до примитивности, скатилось на уровень ньютоновской механики. В то же время открытия, сделанные в точных науках, повышают как самомнение, так и убеждённость в неограниченных возможностях человека, который кажется более могущественным, чем Творец. И более того, ни в каких высших силах «над собою» не нуждается: они мешают, досаждают, строят препятствия к исследованиям, не дают сворачивать познавательные «Казбеки и Монбланы».
«Новые люди», о которых упоминают Достоевский и Толстой, формируют мыслительную среду, отвергающую вместе с «ненужным» Творцом духовную иерархию, поскольку открытия идут вразрез с поверхностно понятым Священным Писанием. Чем дальше, тем привычнее душевные движения объясняются законами физики и ещё не развитой физиологии. Законы термодинамики вторгаются как в романистику, так и в психологию; сложнейшие психопатологические феномены объясняются простым замедлением или ускорением нейрональных связей. Эмпирицистская психология внедряется в чужое пространство, а свой интерпретативный аппарат заимствует из законов термодинамики.
Открытие генов и элементарных частиц имплицитно подрывает картину теистической предопределённости: и человек, и Создатель знают, что ничего не знают, частицы создают равновесие сами по себе, закон сохранения и превращения энергии определяет всё сущее, от движений планет до движений души.
В так называемом Серебряном веке идеалы империи расходятся с интересами монархий — они становятся замшелым препятствием, как и землевладельческий класс. Монархические семьи уступают во влиянии финансистам, они внедряются в геополитику, ставя под контроль своих частных интересов и дипломатию, и генералитет. Idee fixe всех держав становится покорение Востока, a idee fixe востребованных и тиражируемых философов — идея сверхчеловека, «отменяющая» заповеди авраамических богословий.
Самый яркий выразитель идеи сверхчеловека Фридрих Ницше к концу жизни своим неадекватным поведением раскрывает тайну собственного антихристианства. Когда он три дня не выходит из гостиничного номера и никого туда не впускает, забеспокоившиеся коллеги просят портье открыть дверь запасным ключом снаружи. За дверью творится ужасное: стены измазаны экскрементами философа, а сам он, совершенно голый, вопрошает с перекошенным от гнева лицом: «Как вы смели потревожить Бога?»
Но Ницше не рухнул с пьедестала. Конъюнктура времени, именуемого декадансом, сложилась. Элиты зациклены на сверхъестественном; в то же самые крайние патологии воспринимаются как результат простых внешних воздействий. Именно в этот период складывается представление о том, что психиатром, что будто бы равнозначно психологу, может быть любой обыватель, изучивший курс физики.
В то же время массовая пресса, жаждущая прибыли, удовлетворяет спрос обывателя, а обывательское сознание тянется к аномалиям. На глазах у потеснённых и приниженных церквей то, что считалось грехом, возводится в массовый культ. Все познавательные запреты отменены, и в то же время пустота на месте авторитетов жаждет заполнения. Для творческих личностей с психическими аномалиями создается беспрецедентно благоприятная среда.
«Серебряный век» характеризуется беспрецедентным контрастом сред. Идея сверхчеловека, вдохновляющая военачальников, парадоксально сочетается с интеллектуальной властью аномальных лиц — хрупких, изломанных, вычурных персонажей, которые в предшествующий период имели бы репутацию маргиналов от науки, искусства, литературы — неучей, пасквилянтов, графоманов, извращенцев. Более того, эти же модные маргиналы легко принимают разные вариации идеи сверхчеловека, как и идеи сверхнации, чему способствует разрыв не только между обществом и религией, но и между политикой и религией. Это бросается в глаза в равной степени в русской и немецкой культурах, и две империи становятся заложниками расчётливого англо-американского целеполагания.
