Как выжить женщине в Средневековье. Проклятие Евы, грех выщипывания бровей и спасительное воздержание - Янега Элеанор
В XIII веке эталон красоты утвердился настолько, что средневековые авторы стали использовать его очень буквально, описывая Красоту (точнее сказать, персонифицируя ее). Французский поэт и ученый Гильом де Лоррис (ок. 1200–1240) населил свой «Роман о Розе» (Le Roman de la Rose) — аллегорическую поэму о посланном ему таинственном видении — живыми воплощениями различных чувств и качеств человеческой натуры. Красота тоже выступает одним из таких персонажей — «и облик весь ее сиял и круг как будто освещал: сравнима разве что с луной, ведь рядом с ней звезда свечой покажется», дивная кожа «бела и тонка, словно шелк, или словно лилии цветок», румянец расцветал розами, «а пряди светлые волос касались пят»57. Других женских персонажей автор тоже наделяет вполне ожидаемыми атрибутами красоты, однако у них «глаза серые, как оперенье сокола» или маленький ротик58. Эти незамысловатые описания красоты ничуть не ослабляли читательских восторгов по поводу «Романа о Розе». Изложенная просторечным языком история, которая по сути служит затянутой метафорой секса, никого никогда не отталкивала некоторой заурядностью описаний женской красоты. Ее огромная популярность и доступность в Европе под конец Средневековья убеждает нас, что вместе с ней распространялось и соответствующее представление о женской красоте, в том числе и среди далеких от учености людей, которым просто очень хотелось почитать книжку, где говорится о сексе.
Идеал златовласой чернобровой красавицы с молочнобелой кожей в конце концов перекочевал из области умозрительных построений в поэтические произведения. Самые ранние примеры мы находим в творчестве одного монаха XII века, чье имя не сохранилось; известно только, что он трудился в знаменитом каталонском монастыре Санта- Мария- де- Риполь. К тому времени, когда безымянному монаху наскучило переписывать чужие труды и он взялся писать собственную любовную лирику на пустых страницах манускрипта, монастырь в Риполе уже более века как пользовался славой благодаря своим библиотеке и скрипторию.
Бог любви ведет танец Миниатюра из «Романа о Розе»
Женщины в его сочинениях во многом напоминают предложенные Матвеем и Гальфредом образцы красоты. Так, у Юдифи, которую он выводит в поэме «Когда впервые я узрел любовь мою» (Ubi primum vidi amicam), «сияющие глаза, зубы как снег… белизны чистейшей лоб», а гладкая кожа «светилась как луна, не нарушаема морщинкой ни единой, ни скла-дочкой»59. Позже он снова воспользуется этими же тропами, но уже описывая красоту графини Фландрии. «Ярче солнца» она блистала, «сверкали белейшие зубы, искрились глаза… ноги снега белее… [и] маленькие точеные ступни». Если коротко, в описании монаха графиня прекрасна, как богини «Венера или Диана»60.
Эти описания обращают на себя внимание тем, что безымянный монах пользуется взятыми у Матвея и Гальфреда сравнениями, чтобы описать красоту реально существовавших женщин. И поскольку в распоряжении авторов был только один образец описания женской красоты, то и у женщин был только один идеал внешности, соответствуя которому они бы могли быть красавицами. В тексте у монаха-стихотворца есть ожидаемые тропы (белая кожа, гладкий ясный лоб, яркие глаза, белые зубы), однако некоторые другие, также введенные в канон красоты Матвеем и Гальфре-дом черты облика (белокурые волосы, черные брови, пухлые губы), монах у своих красавиц не воспевает.
Судя по всему, здесь мы сталкиваемся с чем- то наподобие литературной ретуши (приукрашивания). Монах хочет убедить свою аудиторию, что обе дамы прекрасны собой, и потому превозносит в них только то, что отвечает поэтическому стандарту женской красоты, на который он ориентируется. Однако обе дамы реально существуют, поэтому он не может лгать, описывая их внешность. И предпочитает нарисовать отвлеченный образ прекрасной дамы.
Ко временам творчества Чосера, а это уже XIV век, идеал красоты как устоявшийся троп настолько глубоко укоренился в литературе, что его уже начинали пародировать. Так, в «Рассказе мельника», второго среди «Кентерберийских рассказов», выведена Алисон, женщина простого происхождения, то есть она не из дворян и не из семьи богатых купцов, состоящих в какой-либо гильдии. Рассказ о том, как она обманывает своего престарелого мужа- плотника, изменяет ему. Так вот, несмотря на ее простонародное происхождение, Чосер описывает Алисон в таких же возвышенных выражениях, в каких было принято описывать идеал женской красоты: «ее дыхание было сладко, как эль, иль мед, иль медовуха / или как яблоки, что с осени под сеном про запас хранятся, или под вереском»61. Нотки сатиры этому описанию придает то, что автор сравнивает дыхание красотки с таким обыденным напитком, как эль, и с чуть гнилостной сладостью припрятанных яблок, причем эти образы соседствуют с традиционными в возвышенном описании красоты образами меда или медового напитка. Более того, смехотворность подобных комплиментов еще и в том, что все они традиционно предназначались красавицам- полубогиням, а здесь адресованы женщине, которая только и хочет, что заняться сексом со своим ухажером в бадье и наставить муженьку рога.
Притом что вышеописанный идеал красоты прижился на всей территории средневековой Европы, от Англии и Франции до Испании и Рима, за пределами западнохристианского мира некоторые его черты распространения не получили. Так, живший в Константинополе византийский поэт и комментатор античных авторов Иоанн Цец (ок. 1110–1180) написал поэму «Догомерика» (Antehomerica), где описал предшествовавшие Троянской вой не события. Вот какой портрет дает Цец красавице- царевне Брисеиде: «Высокая и белокожая, с власами черными и кудрявыми; прекрасны ее грудь, и щеки, и нос; и нрава она благовоспитанного; лучезарная улыбка, густые брови»62. Очевидно, что в средневековом воображении той поры на пьедестале красоты еще оставалось место и для густобровых брюнеток. Вероятно, Иоанн Цец слегка подправил идеал затем, чтобы под него подходили и анатолийские женщины, в большинстве своем темноволосые.
Притом что даже такое небольшое отступление от предписанного стандарта красоты уже радует душу, дальше Цец все же возвращается в ожидаемое русло, живописуя Елену Троянскую: «кожа белая и сияющая, словно свежий снег… длинные вьющиеся светлые волосы; …затмевает красотой всех других женщин, как свет луны на небосводе затмевает звезды»63. Иными словами, если вариации в пределах канона красоты еще допускались, то иерархия сохранялась незыблемой и блондинки прочно занимали позиции на самой вершине. Брюнеткам не отказывали в праве обладать красотой, способной поменять ход сражения, однако только блондинки были теми, из- за кого мужчины вели вой ны. Но была ли красавица брюнеткой или блондинкой, Восточная Римская империя однозначно благоволила кудрявым женщинам.
В то же время мы не видим, чтобы интерес к белокурым волосам ярко проявил себя в других культурах, скажем на территории Пиренейского полуострова. Поэты тех мест с любовью воспевали разные женские волосы, хоть белокурые, хоть черные, хоть прямые, хоть кудрявые, но при этом всегда хвалили волосы за их шелковистость. Однако в целом многие арабские тексты — в том числе арабская сказка, переведенная в XIII веке на испанский язык под названием «История девицы Теодоры» (Historia de la doncella Teodor), и даже трактат XV века, описывающий искусство плотской любви, «Зеркало для коитуса» (Speculum al foderi), — воспевают черные волосы64. Любопытно, что те обитатели полуострова, которые все же предпочитали белокурых красавиц, судя по всему, входили в более состоятельные круги иберийского общества65.
Очевидно, что большинство авторов средневековой Европы усвоили единую манеру описания женской красоты, даже несмотря на ряд исключений. Впрочем, подобные исключения скорее подтверждали общее правило, чем свидетельствовали о сколько-нибудь широком отторжении идеала белокурой и белокожей красавицы. Однако важно отметить, что при всем при этом — и особенно в сообществах за пределами западного христианства — сохранялось пространство для вариаций на тему канона женской красоты.
