Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир
Каждый видел в происходящем то, что хотел увидеть. Так было по всей России. «Думают, гадают, пустить или не пустить нос по ветру, и по какому направлению», – так описывала 3 марта состояние обывателей газета «Оренбургская жизнь».
С автомобилями связаны по-своему символичные явления. С началом войны частные авто были реквизированы в пользу армии, однако скоро было замечено, что в них разъезжают дамы сомнительной репутации и жены военачальников. Теперь ситуация изменилась: «мотор» стал символом устрашения одних, объектом восторга других. «Очень принято – двум солдатам помоложе лежать с ружьями в позе прицела на колесных крыльях… грузовиков, – комментировал А. Н. Бенуа. – Так более картинно, в этом больше показной удали». Действительно, сохранились фотографии, иллюстрирующие это свидетельство. Вместе с тем непонятно, что хотел сказать Ю. П. Анненков (человек наблюдательный, художник эклектичный и яркий), изобразивший красный автомобиль, падающий то ли в невскую воду, то ли в пропасть.
У А. В. Тырковой сложилось впечатление, что солдаты считали автомобили чем-то вроде революционной награды. Петроградский Совет с самого начала уделил большое внимание реквизиции автомобилей – с их помощью рассчитывали оперативно подавлять оставшиеся очаги сопротивления. На деле машины иной раз захватывала пьяная молодежь, которую приходилось разоружать. Сдерживаемое дисциплиной неосознанное солдатское недовольство выплеснулось неуправляемым озорством. Действительно, сохранились фотографии, иллюстрирующие это свидетельство. М. М. Пришвин писал:
…Мчится автомобиль с красным флагом с солдатами, пулеметом, и барышня там зачем-то сидит, и косичка у нее маленькая, маленькая рыженькая. «Ура!» – кричит, а из автомобиля стреляют: салют.
Революционеры самоутверждались в соответствии с символикой времени; боязливым обывателям оставалось только демонизировать происходящее.
Революциям, чтобы распалить себя, нужен сильный, коварный и вездесущий враг – его образ создавали слухи. В дни революции среди демонстрантов распространилось поверье, что полиция стреляла по ним из пулеметов, да еще и с крыш и чердаков домов. Последнее ничем не подтверждается, большинство полицейских чинов пулеметов в глаза не видели, тащить «максимы» и «льюисы» на крыши было проблематично. Со временем последовали беллетристические выдумки: «на некоторых автомобилях приходилось видеть штук по шесть пулеметов, отнятых у „фараонов“ и снятых с чердаков». Затем последовала перверсия воображения. 2 марта газеты сообщали, что «появился в Петербурге некий „черный автомобиль“, …стрелявший в прохожих чуть ли не из пулемета». В начале апреля «Огонек» поместил рисунок полицейских, захваченных на чердаке (правда, без пулеметов), а рядом рисунок «черного автомобиля», якобы стрелявшего «в милицию и народ». За этим стояло желание придать свергнутой власти черты дьявольски-изощренной и могущественной репрессивности.
Характерно и другое. Известно, что восставшие рабочие и особенно солдаты устремились в Таврический дворец, дабы засвидетельствовать свою поддержку Государственной думе. Держались они поначалу сдержанно и неуверенно. Но после того, как их порадовали не только радушным приемом, но и бесплатным питанием, из буфета дворца исчезли серебряные ложки. Думские политики пребывали в неловкой растерянности. Впрочем, к тому времени судьба их правой части была предрешена, а потому им оставалось только паниковать и сеять панику. Между прочим, М. В. Родзянко по аналогии со всеми покинутым персонажем чеховского «Вишневого сада» именовали «Фирсом Таврического дворца».
Тем временем в думе продолжались заседания и Организационного комитета, и Совета рабочих депутатов, в результате совместными усилиями был избран Исполнительный комитет, в который вошли 5 представителей города, бирж и союзов, 5 кооперативов и 5 членов Совета рабочих депутатов. Были арестованы градоначальник В. Н. Шебеко и губернатор Н. А. Татищев. 4 марта состоялись торжественные похороны немногочисленных жертв «московского Февраля». Трех погибших революционных солдат отпевали в церкви Большого Вознесения у Никитских Ворот, а затем в роскошных белых катафалках провезли через весь город к Братскому кладбищу в Соколе.
7 марта в Москву прибыл Керенский, и то был день оваций и восторженных речей. 22 марта революционная Москва восторженно встречала «бабушку русской революции» Е. Д. Брешко-Брешковскую, заехавшую в Москву по пути из Сибири в Петроград.
«Биржевые ведомости» утверждали, что в мартовские дни в столице было арестовано 4 тысячи человек. Некоторых отправляли под арест с женами и детьми. Случалось, что к такому способу выяснения политических отношений прибегали старые приятели: поспорив на улице, более сильный арестовывал слабого.
Писатель Ф. Д. Крюков (казак, в прошлом депутат I Думы) недоумевал:
…Почему же нет радости? И у всех растет в душе тревога, и боль, и недоумение?.. Тревога за судьбу родины… Куда ни придешь – тоска, недоумение и этот страх… Даже у людей, которые боролись за эту свободу…
Отсутствие радости в некоторых случаях объяснялось шоком от невероятного развития событий. Сказывался и страх перед непонятной властью. Вызывало недоумение отсутствие внятных перспектив. Но главное, вероятно, было связано с неверием в собственные – гражданские – творческие силы.
В провинции события несколько запаздывали, но и здесь все шло по общероссийскому сценарию. В Саратове переворот встретили довольно спокойно, если не считать, что некоторые «старые народолюбцы» из числа кадетов разрыдались, а так называемый военный комитет с самого начала стал действовать независимо от губернского комитета. Характерно, что и здесь некоторые старые либералы, мечтавшие о победе революции «всю свою жизнь», ощутили не радость, а «тревогу и грусть». Примечательна такая картина: у подъезда университета «невоинственный патрульный с винтовкой из пожилых мужиков» (очевидно, ополченец) задался главным для себя вопросом: «Барин, а барин! Говорят, царь-то сменился?! <…> Может, замирение будет?!» Громадное большинство людей мечтало о «замирении», не представляя, что им принесет будущее.
В Орле губернатор сразу заявил о своей готовности управлять губернией совместно с местным комитетом общественной безопасности, а местные либералы решили оставить на местах полицейских и вообще сотрудничать с представителями старой власти до получения указаний из центра. Арестовывать губернатора никто не собирался, однако 3 марта толпа поспешила разгромить один из полицейских участков, обезоружить полицейских и уничтожить архив. По этому же сценарию на следующий день толпа действовала в уездном Мценске.
Оказалось, что от самодержавия не менее других страдали его защитники. Супруга помощника челябинского полицмейстера, не разобравшись в быстро меняющейся ситуации, писала 14 марта М. В. Родзянко, что она и муж, как и все, «радовались новому строю», но мужу теперь почему-то не выдают жалованья. Честные служаки по старой привычке ждали воздаяния от новой власти:
Вы освободили Россию, освободите и нас от голода, не давайте повода роптать на новый строй, – чем виноваты мы, что раньше существовало правительство во главе с царем? И почему полицейские должны страдать за старый строй? Дайте нам кусок хлеба, и мы будем честно и преданно служить новому правительству…
Это говорилось искренне. Авторитарная система освобождала своих подданных от моральных обязательств перед нижестоящими. После ее падения приходилось искать нового хозяина. Между тем бывшие полицейские чины сообщали о жандармах, разорванных надвое с помощью автомобилей, солдаты тешили кухарок рассказами о сброшенных с крыш полицейских, от которых якобы осталось мокрое место. Журнал «Огонек» 19 марта поместил фотографию «Жертва предательской пули» – тело убитого полицией «революционера», осыпанное деньгами-пожертвованиями. Казалось, люди готовы были принести последнее на алтарь революции. 8 марта в распоряжении О. Л. Керенской находилось пожертвований на сумму более чем один миллион рублей, к 11 апреля сумма увеличилась до 5,5 миллиона. Это было сравнимо с суммами, поступавшими на прежние военные займы.
