Правда «Чёрной сотни» - Кожинов Вадим Валерьянович
В трактате французского политика и историософа Алексиса Токвиля «Старый порядок и Революция» ― одном из наиболее проницательных размышлений на эту тему ― показано, в частности, следующее:
«Порядок вещей, уничтожаемый Революцией, почти всегда бывает лучше того, который непосредственно ему предшествовал»
Франция 1780–х годов ни в коей мере не находилась, продолжает свою мысль Токвиль, ―
«в упадке; скорее можно было сказать в это время, что нет границ ее преуспеянию… Лет за двадцать пред тем на будущее не возлагали никаких надежд; теперь от будущего ждут всего. Предвкушение этого неслыханного блаженства, ожидаемого в близком будущем, делало людей равнодушными к тем благам, которыми они уже обладали, и увлекало их к неизведанному»
Токвиль. Старый порядок и Революция. М., 1905, с. 196—197
(Здесь нельзя не напомнить мифа о «прогрессе», о котором шла речь в первой главе моего сочинения и который выступал в качестве своего рода подмены религии.)
Преуспевающие российские предприниматели и купцы полагали, что кардинальное изменение социально–политического строя приведет их к совсем уж безграничным достижениям, и бросали миллионы антиправительственным партиям (включая большевиков!). Интеллигенция тем более была убеждена в своем и всеобщем процветании при грядущем новом строе; нынешнее же положение образованного сословия в России представлялось ей ничтожным и ужасающим, и она, скажем, не обращала никакого внимания на тот факт, что в России к 1914 году было 127 тысяч студентов ― больше, чем в тогдашних Германии (79,6 тыс.) и Франции (42 тыс.) вместе взятых (то есть дело обстояло примерно так же, как и в книгоиздании) (См.: Миронов Б. Н.История в цифрах. Л., 1992, с. 136).
Стоит еще сообщить, что расхожее утверждение о «неграмотной» России, которая после 1917 года вдруг стала быстро превращаться в грамотную, ― это заведомая дезинформация. Действительно большая доля неграмотных приходилась в 1917 году, во–первых, на старшие возрасты и, во–вторых, на женщин, которые тогда были всецело погружены в семейный быт, где грамотность не была чем–то существенно нужным. Что же касается, например, мужчин, вступавших в жизнь в 1890―1900–х годах, ― то есть мужчин, которым к 1917 году было от 20 до 30 лет, ― то даже в российской деревне 70 процентов из них были грамотными, а в городах грамотные составляли в этом возрасте 87,4 процента ( Там же, с.82,83). Это означало, что в молодой части рабочего класса неграмотных было всего лишь немногим более 10 процентов.
О рабочих следует сказать особо, ибо многие убеждены, что революционные акции в России совершала некая полунищая пролетарская «голытьба». Как раз напротив, решающую роль играли здесь квалифицированные и вполне прилично оплачиваемые люди ― те, кого называют «рабочей аристократией». Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на любую фотографию 1900―1910–х годов, запечатлевшую революционных рабочих: по их одежде, прическе, ухоженности усов и бороды, осанке и выражению лиц их легко можно принять за представителей привилегированных сословий. Это были люди, которые, подобно предпринимателям и интеллигенции, стремились не просто к более обеспеченной жизни (она у них вовсе и не была скудной), но хотели получить свою долю власти, высоко поднять свое общественное положение. Вот хотя бы одно весомое свидетельство. Н. С. Хрущев вспоминал впоследствии:
«Когда до революции я работал слесарем и зарабатывал свои 40―50 рублей в месяц, то был материально лучше обеспечен, чем когда работал секретарем Московского областного и городского комитетов партии»
«Вопросы истории», 1992, № 2—3, с. 82
(то есть в 1935―1937 гг.; партаппаратные «привилегии» утвердились с 1938 г.). Для правильного понимания хрущевских слов следует знать, что даже в Петербурге (в провинции цены были еще ниже) килограмм хлеба стоил тогда 5 коп., мяса ― 30 коп. (стоит сказать и о «деликатесных» продуктах: 100 граммов шоколада ― 15 коп., осетрины ― 8 коп.); метр сукна ― 3 руб., а добротная кожаная обувь ― 7 руб. и т. д. Кроме того, к 1917 году Хрущеву было лишь 23 года, и он, конечно, не являлся по–настоящему квалифицированным рабочим, который мог получать в 1910–х годах и по 100 руб. в месяц.
Короче говоря, рабочий класс России к 1917 году вовсе не был тем скопищем полуголодных и полуодетых людей, каковым его пытались представить советские историки. Правда, накануне Февраля в Петербурге уже началась разруха (в частности, впервые за двухвековую историю города в нем образовались очереди за хлебом ― их тогда называли «хвосты», а слово «очередь» в данном значении появилось лишь в советское время), но это было только последним толчком, поводом; Революция самым интенсивным образом назревала и готовилась по меньшей мере с начала 1890–х годов. Уже в 1901 году Горький изобразил впечатляющую фигуру рабочего Нила (пьеса «Мещане»), ― мощного, независимого, достаточно много зарабатывающего и по–своему образованного человека, безоговорочно претендующего на роль хозяина России.
Итак, в России были три основные силы ― предприниматели, интеллигенты и наиболее развитой слой рабочих, ― которые активнейше стремились сокрушить существующий в стране порядок ― и стремились вовсе не из–за скудости своего бытия, но скорее напротив ― от «избыточности»; их возможности, их энергия и воля, как им представлялось, не умещались в рамках этого порядка…
Естественно встает вопрос о преобладающей части населения России ― крестьянстве. Казалось бы, именно оно должно было решать судьбу страны и, разумеется, судьбу Революции. Однако десятки миллионов крестьян, рассеянные на громадном пространстве России, в разных частях которой сложились существенно различные условия, не представляли собой сколько–нибудь единой, способной к решающему действию силы. Так, в 1905―1906 годах русское крестьянство приняло весьма активное участие в выборах в 1–ю Государственную думу; достаточно сказать, что почти половина ее депутатов (231 человек) были крестьянами. Но, как показано в обстоятельном исследовании историка С. М. Сидельникова «Образование и деятельность Первой Государственной думы» (М., 1962), политические «пристрастия» крестьянства тех или иных губерний, уездов и даже волостей резко отличались друг от друга; это ясно выразилось в крестьянском отборе «уполномоченных» (которые, в свою очередь, избирали депутатов Думы):
«В одних волостях избирали лишь крестьян… демократически настроенных, в других… по взглядам своим преимущественно правых и черносотенцев»
(с. 138).
Вообще–то сотни тысяч крестьян в то время всецело поддерживали «черносотенцев», но это не могло привести к весомым результатам, ибо дело Революции решалось в «столицах», в «центре», который ― поскольку Россия издавна была принципиально «централизованной» в политическом отношении страной ―' мог более или менее легко навязать свое решение провинциям.
И еще один пример. В 1917 году крестьянство в своем большинстве проголосовало на выборах в Учредительное собрание за эсеровских кандидатов, выступавших с программой национализации земли (а это целиком соответствовало заветной крестьянской мысли, согласно которой земля ― Божья), и в результате эсеры получили в Собрании преобладающее большинство. Но когда поутру 6 января 1918 года большевики «разогнали» неугодное им Собрание, крестьянство, в сущности, ничего не сделало для защиты своих избранников (да и как оно могло это сделать ― организовать всеобщий крестьянский поход на Петроград?).
Наконец, нельзя не остановиться на одной связан ной с крестьянством проблеме ― вернее, целом узле проблем, которые чаще всего толкуются тенденциозно или просто ошибочно. Крестьянство, количественно составлявшее основу населения России, не могло быть самостоятельной, активной и весомой политической (и, в частности, революционной) силой в силу бедности, весьма низкого жизненного уровня его преобладающего большинства. Совершенно ложно представление, согласно которому революции устраивают нищие и голодные: они борются за выживание,у них нет ни сил, ни средств, ни времени готовить революции. Правда, они способны на отчаянные бунты, которые в условиях уже подготовленной другими силами революции могут сыграть огромную разрушительную роль, но именно и только в уже созданной критической ситуации (так, множество крестьянских бунтов происходило в России и в XIX веке, но они не вели ни к каким существенным последствиям).
