Мариан Брандыс - Мария Валевская
Массой приводит несколько политических секретов, которые Наполеон раскрывал Марии во время вечерних разговоров в варшавском Замке. Но в них нет ничего интересного или такого уж секретного. Они точно повторяют те же самые формулировки, которыми император пользовался в официальных обращениях к полякам. Но один я должен здесь привести, так как он выставляет в особом свете главного интерпретатора воспоминаний Валевской.
"Можешь быть уверена (говорит Наполеон Марии), что обещание, которое я тебе дал, будет выполнено.
Я уже принудил Россию выпустить из своих рук часть, которую она присвоила, а время сделает остальное..."
Возможно, французский читатель принимает эту информацию вполне безмятежно. Но польский-то читатель знает, что Наполеон не мог сказать подобное Валевской, так как в январе 1807 года была освобождена лишь та часть Речи Посполитой, которую захватила Пруссия.
Даже если предположить, что у лица, которому диктовали воспоминания, был неразборчивый почерк и Массой слово Prusse (Пруссия) прочитал как Russie (Россия), то повторение этой ошибки в двадцати трех изданиях исторического труда выразительно говорит о том, что с рукописным наследием Валевской имели дело люди, совершенно неразбирающиеся в тогдашних польских реалиях. Ничего удивительного, что они так некритично доверяли всем утверждениям мемуаристки.
Помимо секретов, поверяемых императором Марии, Массой упоминает и о тайнах, которые император вытягивал из Марии. Требования Наполеона были куда приземленнее, а интересы - конкретнее и отчетливее.
"От этих великих мыслей, - меняя тему так, что это ошеломляет его собеседницу, - переходит (Наполеон) к салонным сплетням, разным скандальчикам и интимным анекдотцам, хочет, чтобы она рассказывала ему о личной жизни каждого, кого он встречал. А любопытство его ненасытно, он вникает в мельчайшие подробности. Такова его манера составлять мнение о господствующем классе страны, в которой он пребывает. Из этого собрания мелких фактов, запечатлевшихся в его памяти, которые он обожает, и так, что даже поражает своими познаниями в этой области слушающую его женщину, он делает выводы, а она замечает, что дала ему оружие против самой себя, и протестует, возмущается мнением, которое он изрекает, ссора кончается тем, что он пошлепывает ее по лицу и говорит: "Моя сладостная Мари достойна быть спартанкой и иметь родину".
В том фрагменте очерка, который я привел в начале главы, поражает одна фраза. Массой дает понять, что Валевской очень важно было "искупить грех в собственных глазах". Мне кажется, что в этой фразе находится ключ всем загадкам, не дающим покоя биографам "польской супруги Наполеона". Как из рассказа Массона, так и из рассказа Орнано можно легко вычитать, что Мария считала свою "капитуляцию" перед императором тяжким грехом против веры и нравственности. Она не скрывала этого в разговорах с Наполеоном, признавалась в этом в письме к мужу и в "Записках", которые набросала после второго свидания с Наполеоном в Замке. Из ее французских заметок, цитированных в книге Орнано, точно крик отчаяния, выделяется одна фраза, написанная по-польски: ЭТО НЕ МОЯ ВИНА (ТО NIE МОЛА WINA). Чувство вины не оставляют Валевскую все последующие годы, оно навязывало ей необходимость постоянно реабилитировать себя в собственных и чужих глазах, определяло содержание ее воспоминаний, поэтому в воспоминаниях она допускала переделки и мистификацию.
Мне кажется, что Марии довольно часто напоминали об ее грехе, особенно в начале. Массой явно старается пренебречь реакцией большого света столицы на "падение" камергерши. "Ее приключение, - пишет он, - не содержало в себе ничего шокирующего для общества, в котором нравы восточной полигамии сочетались с элегантным скептицизмом, импортированным из Версаля...
В те времена не было ни одного вельможного владыки, у которого помимо жены не было бы официальной великосветской любовницы и который не содержал в какомнибудь из своих замков одну или несколько грузинских фавориток... Подобное поведение не только казалось польскому дворянству естественным, но и просто обязательным. Поскольку император прибыл в Варшаву на длительное время - ему также необходимо было обзавестись любовницей, и нужно было предоставить ему ту, которая больше всех понравилась..."
Не знаю, из каких источников черпал Массой информацию о варшавской жизни первых лет XIX века, но его обобщающая оценка польских нравов кажется мне несколько упрощенной. Во всяком случае в истории с Валевской она ничего не стоит.
Это правда, что в высших светских кругах Варшавы, как и в высших кругах всей тогдашней Европы, не особенно строго блюли нормы нравственности. Это правда, что первые недели свободы варшавский свет просто "с ума сходил" от своих французских освободителей. Это правда, что именно тогда сложили фривольную польскофранцузскую песенку:
Помнишь ли, ма шери,
Душку колонеля?..
Ах, ком же вудрэ
Быть в его постели!..
Но все это, вместе взятое, не исключает факта, что случай Валевской был случаем исключительным, выходящим за рамки всех принятых условностей - и как таковой должен был вызвать немалое потрясение в обществе.
Вы только представьте себе, как выглядела вся эта история для стороннего наблюдателя. Почти одновременно с великим императором французов, "спасителем Польши", появляется в столице молоденькая дама из-под Ловича. Красивая, слов нет, но, кроме этого, ничего особенного. В прошлые сезоны ее редко видели, поскольку престарелый муж "не любил бывать в свете". В обществе никто с нею особенно не считался. И вдруг извольте сенсация! На историческом балу именно эту провинциальную дурочку приглашает танцевать сам великий император. Назавтра во всех газетах появляются сообщения, что Наполеон протанцевал свой первый варшавский контрданс с супругой Анастазия Валевского, во всем городе говорят только об этом. Спустя несколько дней разрывается бомба! Молва разносит первые сплетни об интимных встречах в Замке. И вот на глазах варшавского света гадкий утенок преображается в королевского лебедя. Валевская становится центральной фигурой на всех балах и приемах. Император публично выказывает ей свою симпатию. К ней льнут французские генералы, польские сановники, немецкие герцоги. В довершение ко всему, старый муж, не зная или не желая знать ни о чем, покровительствует всей этой истории. Напрасно граф Орнано старается в своей книге спасти честь пана Анастазия и отправляет его на этот щекотливый период в Италию. Хорошо информированные польские мемуаристы решительно утверждают, что в январе 1807 года старый камергер пребывал в Варшаве и находился с женой в полном согласии. Об этом, между прочим, вспоминает Анна Накваская, которая в период первых светских триумфов Валевской часто наносила ей визиты и один из них запечатлела, изобразив такую пикантную картинку:
"Вспоминаю, как однажды, приехав к ней после обеда, я застала там баварского принца, двух помещиков из-под Ленчицы и несколько блистательных гвардейцев за круглым столом в салоне; муж этой первой красавицы беседовал в передней с двумя бородатыми евреями..."
Баварский принц, которого встретила мемуаристка у Валевской, принадлежал к числу наиболее пылких поклонников молодой Валевской. Людвиг Август Виттельсбах внешне был не очень привлекателен: глуховатый, заика, а варшавян он поражал прежде всего тем, что при любой возможности с величайшей готовностью целовал Наполеону руку. Но поскольку он представлял при императоре недавно созданный Рейнский союз, был отпрыском старой царствующей династии и со временем должен был унаследовать престол суверенного королевства, его принимали в Варшаве с величайшими почестями и считали одной из главных достопримечательностей исторического карнавала. Но все это вскоре кончилось именно по вине Валевской. Молодой немец без памяти влюбился в нашу русокудрую Марысю и принялся демонстрировать свою любовь настолько явно, что кто-то из окружения Наполеона вынужден был осторожно подсказать ему, чтобы он для своего вящего блага на какое-то время исчез из императорского поля зрения. Перепуганный принц, который, несмотря на все, куда больше был заинтересован в расположении протектора Рейнского союза, чем его фаворитки, быстро уложил вещички и тишком убрался из столицы дружественного государства.
Такого количества сенсаций из-за одной провинциальной "красоточки" Варшава еще никогда не переживала.
Это уж было слишком, что могли выдержать нервы звезд тогдашнего столичного света: пани Анетки Потоцкой, Анны Накваской или Франтишки Трембецкой. Это явно чувствуется в их воспоминаниях. Сколько там неприязни и ехидства по адресу "нахалки", которая осмелилась увести у них из-под носа основную достопримечательность великолепнейшего варшавского карнавала.
А ведь в воспоминаниях, написанных спустя годы, сохраняется только бледная тень прежних страстей и обид.
