Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель
— Больной человек, — ну?
Пожалуй, блеск его серых глаз был больной, но Карасек имел прямой, стойкий корпус, а очень прямо посаженная на плечи длинноволосая с зачесом назад голова при небольшой бородке, закрывшей подбородок, казалась действительно вдохновенной.
Студент подхватил замечание о. Леонида:
— На пророка, только не библейского… Библейские были брюнеты.
— Царь Давид тоже числился во пророках, однако есть указания, что был он волосом светел и телом бел… И сын его, Соломон, тоже…
— Вот видите, отец Леонид, какие вы нам интересные вещи говорите, обрадовался Иван Васильич. — Скажите-ка!.. Блондины, значит… А я и не знал… И не думал даже… Но какие все-таки указания?.. Чьи?
— Происходили от готского племени — аморейцев…
— Аморейцев?.. Вот как!
— Амурейцы, конечно, а то кто же! — отозвался Иртышов, хмыкнув. — О своих амурах и писали с большим красноречием!..
— Амореец же был и Сампсон, — обернувшись к нему, продолжал о. Леонид, — который ослиной челюстью побил тысячу филистимлян.
— А вы видели когда-нибудь ослиную челюсть? — весело полюбопытствовал Иртышов.
О. Леонид поглядел на него, вздохнул, собрал в кулак бороду, но не отозвался.
— Зачем это вздумалось вам — из-за границы и опять в наш город? спросил тем временем студент, испытующе глядя на Ваню.
— Зачем? — Просто, кажется, отдохнуть заехал, — подумавши, ответил Ваня вполне серьезно, но Иртышова так и подбросило от этих слов.
— От-дох-нуть?.. От каких это трудов, — позвольте узнать?
Показалось Ване, что он даже грушу проглотил не прожевавши, чтобы успеть это вставить.
— От каких? А вот попробуйте поворочать мои гири, — узнаете от каких! — улыбнулся Ваня.
— Гири нужны, чтобы вешать… — только начал было что-то свое Иртышов, но Синеоков перебил его быстро:
— А веревка тогда на что?
— Не хотите ли еще чаю? — нежно спросила Иртышова Прасковья Павловна, но отвлечь его чаем не удалось.
— Веревка?.. Когда на нашей улице будет праздник, жестоко мы кое-кого тогда… высечем!.. — и посмотрел почему-то на Эмму.
— Ваня!.. Ваня!.. Он нас… высечет! — визгнула от смеха Эмма.
Ваня же не спеша поднялся со стула, привычным движением расстегнул и сбросил бархатную куртку, и остался до пояса только в трико тельного цвета, показав такие сампсоновы мышцы, что все ахнули.
— А ну-ка, попробуйте высечь, — добродушно поглядел он на Иртышова и сложил на груди руки.
Поднявшаяся рядом с ним Эмма, закусив губы, имела такой решительный, боевой вид, как будто хотела без разбега вскочить на стол, а потом тут же — гоп-ля! — перескочить через голову Иртышова.
Ваня еще только думал, как может отозваться Иртышов на его вызов, но тот вдруг сказал задумчиво:
— Цирки и театры надо будет всячески поощрять: это прекрасный способ воспитания масс.
— Ты слышишь, — ну? — Ваня? Он нас не будет высечь! — радостно вскрикнула Эмма. — Теперь ты можешь надевай свой костюм!
И все захохотали кругом.
Ваня щегольнул еще раз своими бицепсами и медленно натянул куртку снова.
— Од-на-ко! — покрутил головою Синеоков. — Как вы думаете, отец Леонид, нужна ли такому молодцу ослиная челюсть?
— Да-а-а… Это мощь!
— Нет, все-таки о тысячу дураков кулаки голые обобьешь, — серьезно отозвался Ваня: — И какая бы ни была плохонькая челюсть ослиная, она не помешает, а очень поможет.
— Это вы что же, по опыту знаете? — ввернул Иртышов.
— Исключительно по опыту!.. Что бы ни было зажато в руке, хоть пятак медный, — удар будет гораздо сильнее.
— Ну вот!.. Ну вот!.. — почти обрадовался о. Леонид. — Вот что говорят сами Сампсоны! — и посмотрел на Иртышова торжествуя.
Но Иртышов задорно подхватил вызов.
— Сампсоны — продукт усиленного питания… В селе, например, у кого сыновья крупнее? У кулаков!.. А вот в селе Коломенском под Москвой живал когда-то царь, тишайший до глупости, и выкармливал там дубину в сажень росту, — Петра, прозванного Великим… за великие мерзости, конечно…
— Чего, — увы! — не удалось сделать Екатерине, тоже Великой, подхватил Синеоков весело: — Плюгав вышел у ней Павел, — это на царском-то столе!
— А что царского в Николае? — неожиданно спросил Дейнека, всех обведя тусклым взглядом. — Не Сампсон и не царь… Мозгляк забубенный… И говорят, пьяница…
— Э-э, господа! — недовольно поморщился Иван Васильич. — Прасковья Павловна, — вам это ближе, — предложите Андрею Сергеичу пирожного!
— Чтобы рот заткнуть! — подхватил Иртышов.
— Отец богатырь был, а сынишка вышел мозгляк, — почему? — продолжал, возбуждаясь, Дейнека. — Ему бы шахтером быть, — пропивал бы субботнюю получку… пока кто-нибудь кишок бы не выпустил… Самому-то ему уж куда!..
— Я не могу этого допустить! — строго сказал Иван Васильич, но Дейнека продолжал, окрепнув в голосе:
— Шахту "Софья" кто взорвал? Рабочий Иван Сидорюк… Такой же мозгляк… с такой же чалой бородкой… В волосах кудлатых пронес в шахту спички-серники и папироску!.. Кто оказался виноват в этом?.. Я, инженер Дейнека. Почему я виноват?.. А потому, что не поверил мне Сидорюк Иван, что спичкой может взорвать он шахту… Я виноват, хорошо… пусть!.. Но я не женат, у меня нет сына… Иртышов был женат, имеет сына тринадцати лет… Он говорил вчера: хулигана и вора!.. Почему? — Сын ему не поверил… Кто виноват?.. Иртышов!
— Вот!.. Так!.. Вот!.. — одобрительно вмешался Иван Васильич. Спорьте!.. Доказывайте… Выходите из апатии… Вам это очень полезно!.. Хотите, я вас в комнату Иртышова помещу, а господина Синеокова, батюшка, к вам?.. Да, так мы и сделаем… Прасковья Павловна, переместите их завтра!
А Иртышов вытянул указательный палец длиннейшей руки в сторону Дейнеки:
— Вот видите, — вам же и оказалось полезно, что сын у меня хулиган и вор!.. Вроде гофмановских капель это вам!.. Кушайте на здоровье!.. А кто из него сделал хулигана и вора? — Общество, его воспитавшее!.. В мое отсутствие… Я в ссылке был!.. Да, именно, — хулиган и вор… и вымогатель!.. Обирал меня, иначе грозил донести… От него я из Москвы уехал.
— Хорошенький сынок!.. За-вид-ный! — фыркнул Синеоков, и вслед за ним захохотала Эмма, и с большим любопытством Ваня пригляделся к рыжему, а тот, заметив это, вскочил свирепо:
— Смешно вам?.. Дико, а не смешно!.. Дико то, что вам это смешно!.. Нет у меня времени заниматься такими мелочами, как какой-то гнусный мальчишка, и не было!.. Но все-таки… все-таки он не такая труха, как вы!..
Дарья брала уже раз подогревать самовар, — теперь вошла за тем же самым снова. Из всех лиц в этой комнате это было самое брезгливое, самое недовольное лицо: тяжелое, раскосое, оплывшее, полное самых мрачных мыслей. Она пила исподтишка на ночь, а Прасковью Павловну ненавидела за то, что ходила она в белом и сидела за столом, как барыня, — и теперь, войдя, отнюдь не заботливо, а очень угрюмо и враждебно кивнула ей на самовар:
— Еще, что ль?
И, похлопав по самовару ладонью и бросив ласковый взгляд на большое прочное лицо Вани, ответила Прасковья Павловна:
— Ну, конечно, еще!
Этой маленькой заминкой в общем разговоре от случайного вторжения Дарьи решил воспользоваться студент. Он поднялся мягко и сказал вкрадчивым голосом:
— Гос-спо-да!.. Мне не раз случалось оголосивать свою поэму "Ждата"…
Вкрадчивый голос перешел в томный, слащавый, замирающий, и когда поднялось на него несколько пар недоуменных глаз, он закончил:
— Одним только ритмодвижением… Вот!
И довольно проворно вытащил он из кармана свой венок, но уже не из листьев плюща, а из листьев падуба, росшего в укромном защищенном месте сада Вани, и, приняв позу строгую и надменную, поднял правую руку, как маг, творящий заклинания, и так с минуту он двигал рукою, затейливо чертя перед собою ромбы, квадраты, круги, знаки вопроса и еще что-то, понятное только ему, и когда кончил, торжественно поклонился и сел, не снимая венка, всем стало неловко, и только Иртышов сказал протяжно:
— Да-а-с!..
И бросил в рот крошку.
Подойдя к студенту и молча, но решительно снимая с него венок, обратился Иван Васильич к Эмме:
— Вы не играете?.. Нет у нас музыкантов, — так жаль!
— Я-я? — удивилась Эмма, покраснев. — Я знаю воздушный полет, — ну, я знаю смертельный петля… Я знаю много очень нумер, — ну, - музыкант нет.
— Жаль, жаль!.. Но завтра мы уберем ваш сад, — расчистим дорожки, подрежем деревья, какие можно будет, — акации, например… и мы попробуем сделать там беседку… Вы нам позволите, надеюсь, Иван Алексеич?
Худолей говорил это, стараясь быть уверенным в каждом слове, как прилично было его военному костюму, но не вышло уверенно, вышло просительно, пожалуй даже робко… Между тем студент, несколько раз проведя по голове ладонями обеих рук, сказал почти испуганно:
