Юрий Петухов - ДОРОГАМИ БОГОВ
Что же касается Ивана да Марьи, тема совершенно не разработана, несмотря на то, что множество мифологов и фольклористов брались за нее. Иван приближается к образу ведийского Яма. Исходную форму имени мы пока не отыскали, но то, что оно не имеет ни малейшего отношения к, возможно, несколько сходному, но привнесенному Иоанну-Ивану, – это бесспорно. Ясно и то, что Иван олицетворяет собой жизнь.
А Марья в этом дуэте – олицетворение смерти. Легко реконструируется первоначальное имя, которое, вне всяких сомнений, к имени Мария также не имеет никакого отношения и невероятно далеко от него. Марья – это Мара, Мора, Морена – смерть или одна из ее опоэтизированных и даже антропоморфных ипостасей.
На Купалу сжигают именно Мару, ее чучело. Мы знаем самые различные производные от издревле бытовавшего обозначения-теонима Мара. Это, например, "мор" – голодная смерть и "уморить" – умертвить. Но одновременно Мара является и олицетворением злого духа, способного "морочить", то есть, обманывать, вводить в заблуждение, запутывать. Она наводит "морок" – наваждение, кошмар или заведомо ложное, сбивающее предсказание.
Образ Мары в глубине индоевропейской общности. Но сохранился как образ он лишь у славян, иные народы его утратили. Хотя у некоторых, например у французов, отзвук его остался в языке – в слове "кош-мар", понятном нам без перевода и по-настоящему заимствованном. Остается добавить, что заимствование в данном случае, видимо, имело круговой характер: с Востока на Запад, тысячелетия назад и с Запада на Восток в XVIII в.
Да и, вообще, образ Мары-Морены невероятно глубок и символизирует не просто смерть, но вечно повторяющийся процесс циклического умирания и воскрешения. Поэтому-то он и неотрывен от образа Купалы-Аполлона. Но в свою очередь Мара-Морена, имеющая свои ипостаси во всех славянских мифологиях, лингвистически сопоставима, как нас уверяет энциклопедия "Мифы народов мира", с кем бы вы думали? С самим грозным и воинственным божеством, несущим смерть и страх, с италийским Марсом. И здесь впору задаться вопросом: кто первичен? Ответ будет однозначным: первичен всегда архаический образ. А литературный, что поделать, вторичен. Как бы ни был он красив и глубок, но есть закон, по которому не литература порождает мифы, а совсем наоборот.
По всей видимости, к италикам Марс пришел с индоевропейской прародины. Первоначально он имел вполне мирные, как и у Мары, аграрные функции… ну, а потом расцвел, пошел в гору – сами италики
или же племена, что принесли образ им, втягиваясь в военные предприятия и все более ощущая вкус в них, сменили пол своему божеству (если только пол был первоначально женским) и сделали из него "профессионального воина", позабывшего про посевы и зерна. Именно Марс – покровитель божественных близнецов Ромула и Рема. Связь прослеживается абсолютно четкая. Но начало – в индоевропейском "мор", "мер", – смерть, и одновременно: море, водоем, то есть, та же связь смерти – возрождения и сырости, влаги. Вспомним, "мать сыра-земля". Таково женское начало. И вновь соединение двух ветвей:
первичной – Матери-Богини и вторичной – дочери-богини, одной из близнецов и, скорее всего, просто героизированной и обожествленной (как и сам "громовержец", что мы уже в общих чертах рассмотрели), земной женщины, человека.
Опять и опять мы возвращаемся к связи богов первичных, богов как таковых, и бого-людей. Но именно в этом видится разрешение также одного из основных сюжетов индоевропейской мифологии – противостояния и взаимодействия богов старых и богов молодых. Люди перекладывали свои человеческие отношения на богов, а потом божеские – на себя. Это многократное копирование, дублирование, происходившее в обе стороны, на каждом новом витке развития мифосюжета давало новый вариант.
Но все это вовсе не означает, что не существовало вторичных, третичных и прочих причин в процессе возникновения мифа. Как мы уже говорили, ни сам мир, ни его составляющие не желают укладываться в рамки какой-либо одной схемы, они всегда сложнее, многограннее и многовариантнее. И потому, как нам кажется, существовало параллельное влияние на сюжеты, причем, по нескольким параллелям.
Возьмем тот же основной миф. В ядре его, как мы убеждаемся, лежит вполне реальный поединок человека с кем-то или чем-то, до чего мы пока не добрались. Но сходные мотивы могут быть вызваны сходными ощущениями в процессе восприятия мира. Более того, сходные ощущения, получаемые при совершении различных деяний, актов, образовывали один мотив, укладывались в один сюжет, отрицая схематизм.
Так, скажем, в последние пятнадцать лет среди специалистов по древним культурам и мифологиям стала довольно-таки популярной теория, связывающая космогонию с эмбриогонией. Особенное развитие она получила среди западных ученых, и в частности у голландского ученого Ф. Б. Я. Кейпера, который считает, что древнейшие представления о мироустройстве и миросоздании теснейшим образом связаны и даже исходят из ощущений, получаемых при акте зачатия, причем, не только зачинающих, и в первую очередь мужчины, но и самого эмбриона, обладающего определенной памятью на уровне даже еще не соединившихся яйцеклетки и сперматозоида. Вопрос этот сложный и далеко выходящий как за рамки нашего исследования, так и за рамки сравнительно-исторической мифологии вообще, находящийся где-то на стыке с генетикой, психоанализом и прочими науками. И потому вдаваться в него не будем. Желающие смогут сами узнать обо всем, прочитав книгу Кейпера "Труды по ведийской мифологии", выпущенную издательством "Наука" в 1986 г.
Мы же лишь сообщим, что Кейпер укладывает в рамки своей схемы и основной миф индоевропейцев – на примере из ведийской мифологии исследуя процесс схватки Индры с Вритрой. Многое у Кейпера звучит достаточно убедительно и может быть принято как одно из слагаемых, составивших основу ядра мифа, возникшую где-то на уровне стыка сознания и подсознания. Во всяком случае действия Индры, пробивающего своей ваджрой изначально дрейфующий в каких-то водах холм, который вместе с тем служит преградой водам (или спрятанным стадам), по Кейперу, соответствуют действиям сперматозоида, пробивающего оболочку яйцеклетки. И это, вроде бы, соответствует испытываемому спящим человеком ощущению качания на волнах. Ощущению, исходящему из области бессознательного, а может быть, и внесознательной памяти, хранящей то состояние покоя в материнской утробе, пока его не нарушило оживляющее отцовское воздействие, после которого начинаются иные ощущения, появляется состояние напряжения, борьбы и соответствующего всему этому развития, роста.
Кейперовские объяснения мифа непросты и гипотетичны. Но и их отвергать не следует, ибо, как мы убеждаемся, любое явление прежде всего совокупность предшествующих явлений разного уровня и разных планов. Но вместе с тем нам представляется, что значительно ярче ощущений эмбриона те чувства, что сопутствуют самому половому акту. А стало быть, именно они в первую очередь – наряду с прочими причинами – могли повлиять на становление мифа. Ведь сюжет поединка очень доступно объясняется из самого факта соития: все эти пещеры и ваджры, сошествия и вознесения, "молнии" и броски – все укладывается в процессы, предшествующие оплодотворению и самому оплодотворению.
И тут мы вновь видим совмещение двух мифов:
соития отца-неба и матери-земли, как первичного и глобального, и любовного "поединка" мужского и женского начала, заканчивающегося, естественно, победой "громовержца", как первично-реминисцентного мифа, занявшего со временем вторичное место. Еще раз подчеркнем, накладывается множество составляющих. Все вычленить мы не сумеем, видимо, никогда. Но выявить основные сможем.
Что же касается самого акта соития-оплодотворения, то ему соответствует индоевропейское "иебхр-" с пропадающими двумя последними согласными (или изменяющимися в зависимости от ареалов употребления). Так, например, как считают некоторые исссле-дователи, название реки Днепр состоит из двух частей: "Дану", что означает "река, вода"*, и "иебр-" в известном нам смысле.
* Фактически "дон-", а точнее, корневая основа "дн-", "дно-" означает не "река", и не "вода", а понятное нам и без перевода "дно", "русло". Именно так и называли реки наши предки, потому что "водой" могли быть и дождевая вода, и талая, и морская, и колодезная, а вот река – это всегда "русло" или, архаический вариант, – "дно". Отсюда и Дон, Днепр, Дунай, Днестр, Иор-дан и сотни других рек (Ю. П.).
По этой версии Днепр имеет "небесное" происхождение. Но для нас тут главное – другое. Мы имеем перед собой еще один довольно-таки яркий пример сохранения именно славянскими племенами древнейшего созвучия в самом первозданном виде, в том, в каком не удалось сохранить его другим индоевропейским народам. И пусть оно дошло до нас, приняв несколько эмоциональную окраску, в качестве того, что принято называть бытовым ругательством, тем не менее, само слово и все его производные в этом не виноваты – его звучание и смысл имеют от роду не менее шести-семи тысячелетий. Прямая передача – еще один факт прямого наследования, пусть и не слишком по нынешним меркам пристойный, но факт, оспорить, который невозможно.
