Геннадий Тираспольский - Беседы с палачом. Казни, пытки и суровые наказания в Древнем Риме

Приговорённые к смерти особо важные государственные преступники водворялись в её подземную часть — рóбур (robur), называемую также Туллиáнум (от имени её основателя Сервия Туллия,[499] Дворецкий, с.674] либо от древнелатинского tullus или tullius «родник», что свидетельствовало о прежнем назначении подземелья как водохранилища[500]) Это было круглое купольное помещение, куда смертники спускались через дыру в потолке.[501] «Оно, — писал об этом помещении Саллюстий, — имеет сплошные стены и каменный сводчатый потолок; его запущенность, потёмки, зловоние производят отвратительное и ужасное впечатление»[502] (подробнее о тюрьмах в городе Риме см.[503]).

Военнопленных, проведённых по время триумфа мимо ликующей толпы, отводили обычно в Мамертинскую тюрьму, где и казнили.[504]

Б. Частное закрытое помещение. По свидетельству Ливия, женщин, осуждённых на смерть в связи с преступлениями вакхантов (об этой истории подробнее см. раздел «Ритуальные казни»), передавали их родственникам или опекунам, чтобы те казнили их приватно…».[505]

Такие казни совершались в условиях домашней тюрьмы (carcer privātus).[506] Об устройстве и других особенностях таких тюрем обследованные нами источники, однако, ничего не сообщают.

II. Время исполнения казней. В период Республики вынесение приговора о казни влекло его немедленное исполнение. В эпоху Империи традицией стала отсрочка приговора от 30 дней до одного года.[507]

Как сообщает Тацит, во времена Тиберия сенатом было принято постановление об отсрочке приговора на 10 дней. Однако, добавляет он, «ни сенат не располагал возможностью менять свои приговоры, ни Тиберий в предусмотренное для этого время не смягчал наказания».[508]

III. Надзор за казнями. Римское законодательство предусматривало надзор за исполнением казни, во время которой присутствовали три особых чиновника (tresviri capitāles = tresviri nocturni).

Римское законодательство предписывало предавать погребению покойников, не оговаривая различий между законопослушными лицами или казнёнными (см.[509]). В Древнем Риме непременно предавались земле даже бездомные нищие и безымянные бродяги (см.[510]). Погребальный культ находил своё воплощение между прочим в так называемых кенотáфах (cenotaphium = tumŭlus inānis = tumŭlus honorarius) — «пустых гробницах», сооружаемых в честь тех, чьи тела не были найдены или покоились на чужбине. В обычае римлян было и сооружение себе надгробий при жизни.[511]

Оставление покойника незахороненным было недопустимо потому, что лишиться погребения для древних римлян значило обречь на вечные мучительные скитания душу (см.,[512] [513]), которая могла довести встреченного человека до сумасшествия[514] (о символическом значении погребального обряда см.[515]).

Нарушение этого правила вызывало решительный протест. Так, живописуя крупными мазками злодейскую расправу Гая Верреса над сицилийскими навархами (командирами кораблей), Цицерон негодовал: «Много страданий и притом очень тяжких было изобретено для родителей и близких,[516] очень много; но пусть бы они кончились со смертью навархов! Нет, не кончатся. Может ли жестокость дойти ещё до чего-нибудь? Да, найдётся кое-что ещё. Ибо после того как они будут казнены ударом секиры, их тела будут брошены на съедение диким зверям».[517]

Ошибочным поэтому является утверждение о том, что в Древнем Риме тело казнённого выдавали родственникам только с особого разрешения (см.[518]).

Вместе с тем при разгуле массовых казней, которые в период гражданских войн были нередкими, обычай непременно погребать усопших сплошь и рядом нарушался.

Незахороненные тела казнённых нередко напоказ клали на Гемониях (Gemoniae) — высеченной в скалистом склоне Капитолийского холма лестнице[519] (по другим сведениям, лестница вела с Авентинского холма, см.[520]), затем трупы металлическими крюками стаскивали вниз по ступеням и сбрасывали в реку Тибр, ср. сообщение Светония: «Никто из казнённых не миновал крюка и Гемоний: в один день[521] двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них — и женщины, и дети».[522]

Крупный знаток античности британский писатель Роберт Грейвз в своём добротно документированном историческом романе «Я, Клавдий» переводит слово Гемонии выражением Ступени слёз, очевидно, выводя Gemoniae из глагола gemĕre «вздыхать, скорбеть, жалеть, сетовать, оплакивать» (см.[523]). Для научного решения этого вопроса требуется, однако, специальное этимологическое исследование, выходящее за рамки нашей книги.

Подробный рассказ о Гемониях находим у Тацита. «Возбуждённый этими[524] казнями, он[525] велит умертвить всех, кто содержался в тюрьме по обвинению в сообщничестве с Сеяном. Произошло страшное избиение, и на Гемониях лежало несметное множество убитых обоего пола, знатных и из простого народа, брошенных поодиночке или сваленных в груды. Ни близким, ни друзьям не дозволялось возле них останавливаться, оплакивать их, сколько-нибудь подолгу смотреть на них: сторожившие их со всех сторон воины, внимательно наблюдая за всеми, так или иначе проявлявшими свою скорбь, неотступно следовали за разложившимися телами, пока их волочили к Тибру. Они уплывали вниз по течению, или их прибивало к берегу, и никто к ним не притрагивался и не предавал их сожжению».[526]

Сбрасывание тел казнённых в водоём было, по-видимому, отдалённо подсказано древними представлениями о том, что текучая и морская вода очищали преступника от совершённого им деяния (ср.;[527] [528]). Овидий, правда, в этой связи недоумевал:

Что за безумье, увы! Ужели смертоубийствоПросто речною водой можно, по-вашему, смыть! .[529]

Это недоумение поэта особенно понятно, если учесть, что тела казнённых порой намеренно сбрасывали не в хрустально чистую родниковую или речную воду, которая в глазах римлян была символом бессмертия,[530] а в зловонные канализационные стоки (см., напр..[531]

Попутно отметим, что Гемонии служили местом расправы не только над людьми, но и над статуями личностей, ненавистных толпе. По рассказу Тацита, «толпа потащила статуи[532] Пизона к Гемониям и разбила бы их, если бы по приказанию принцепса их не спасли и не водворили на прежние места».[533]

Единственно надёжным средством избежать горькой участи незахороненного в пору массовых расправ было только самоубийство. Как рассказывал Тацит, «в Риме, где непрерывно выносились смертные приговоры, вскрыл себе вены и истёк кровью Помпоний Лабеон…; то же сделала его жена Паксея. Готовность к смерти такого рода порождали страх перед палачом и то, что хоронить осуждённых было запрещено и их имущество подлежало конфискации, тогда как тела умертвивших себя дозволялось предавать погребению и их завещания сохраняли законную силу…».[534]

Брошенное на месте казни тело становилось лакомой добычей коршунов, воронья и бездомных псов, «пернатым и собакам обречённое», как округлённо выразился поэт,[535] несомненно, вслед за Гомером,[536] в эпоху которого такая формула судя по всему, уже стала общим местом поэзии.

Тот же Гораций, сетуя на шум и суету римских улиц, ворчал: «Мчится там бешеный пёс, там свинья вся в грязи пробегает…».[537]

Колоритные подробности древнеримской собачьей жизни находим у Светония: «Однажды, когда он[538] завтракал, бродячая собака принесла ему с перекрёстка человечью руку и бросила под стол».[539] По свидетельству Цицерона, нападение бродячих собак на непогребённые тела было нередким явлением.[540] Бездомные псы не брезговали и телами законопослушных римлян. Так, при обрядовом сожжении умершего астролога Асклетариона «внезапно налетела буря, разметала костёр, и обгорелый труп разорвали собаки…».[541]

Тела казнённых нередко подвергались обезглавлению, иногда также — также отрубанию рук.

Так поступили, в частности, с самим Цицероном. По рассказу Плутарха, когда слуги несли числившегося в проскрипционных списках Цицерона в носилках к берегу моря, где его ждал корабль, на котором он должен был спастись от преследователей, «подоспели палачи со своими подручными — центурион Геренний и военный трибун Попиллий, которого Цицерон когда-то защищал от обвинения в отцеубийстве. <…> Цицерон услыхал топот и приказал рабам остановиться и опустить носилки на землю. Подперев, по своему обыкновению, подбородок левою рукой, он пристальным взглядом смотрел на палачей, грязный, давно не стриженный, с иссушённым мучительной заботою лицом, и большинство присутствовавших отвернулось, когда палач подбежал к носилкам, Цицерон сам вытянул шею навстречу мечу, и Геренний перерезал ему горло. <…> По приказу Антония, Геренний отсёк ему голову и руки… <…> Голову… и руки он[542] приказал выставить на ораторском возвышении…[543] к ужасу римлян»,[544] которые, по словам Флора, «не могли сдержать слёз»[545] (этот сюжет с некоторыми неточностями изложен в книге;[546] по другой, более распространённой версии, у Цицерона отрубили не две руки, а только правую, писавшую филиппики против Марка Антония, см.;[547] ;[548] .[549]