Дмитрий Балашов - Господин Великий Новгород
Такое бы дело – встретить Ратибора один на один! Потупился на своем месте, замолк, стал слушать, что говорят другие.
– Вот какое дело, купцы, железо дорого…
– Уж не к войне ли?
– Умен Творимирич, что скрыл возы! – шепнул Жидислав Максиму Гюрятичу.
– Ох, умен!
– Слыхали, князь Ярослав ладит Юрья на Колывань?
– При Олександре мы и Юрьев брали!
– Ой ли, купцы! Слух есть, на Литву собирают рать!
– Брось, на Литву! Литва нам сейчас не помеха!
– Конечно, разгромить Колывань, да и Раковор в придачу… Тогда тебе, Олекса, на свейском железе не разжиться! По пяти-шести ветхими кунами завозят!
– Я же и завожу! – поднял голову невольно задетый за живое Олекса. Чего по пяти – по три с половиной стану отдавать! (Колывань еще не взята, скажи хоть и по две куны, поверят! Ох, и покажет же он тогда немцам!) Свои ладьи до Стокгольма пущу!
Сказал и зажмурился аж; так вдруг представились ярко: с в о и черны корабли под белыми парусами по синему морю… Носы вырезные, стяги червленые на кораблях… Эх! Помотал головой, отгоняя видение.
– Михаил Федорович обещался ле?
– Прошали, сказал: буду. Кондрат тоже будет.
– Верно, что поход?
– Поход-то верно, а куда, то еще и Кондрат скажет ли!
– У тебя, Олекса, Кондрат на пиру гостил?
– У меня.
– Вот и у Марка Вышатича был на пиру и у Фомы Захарьича.
– Э, братцы, у тех, кто воском торг ведет, поди, у всех перебывал!
Вощаной торг – всему голова!
– А уж и без нас не стоять Нову-городу! То справедливо ли: торговый суд, городской – и все у Ивана на Опоках?
– Досягни! Примут. Пятьдесят гривен серебра внесешь вкладного?
– Мне не то обидно, что Иваньское братство напереди, а только уж все ведь забрали! И мытное с новоторжцев, смолян, полочан, низовцев одни они берут! Где пристань ихняя, и тут со всех пошлина! У них на братчине, гляди, сам владыка Далмат в соборе служит, дак мало того и юрьевский и антониевский архимандриты на второй-то день! И тысяцкий опеть же в их братстве…
– Дак они и в казну городскую немало дают!
– Неча бога гневить, купцы, ладейное с гостя заморского мы берем! Да и вразнос от немца торговля вся через нас идет, да по волостям немецким товаром тоже мы сами торгуем! В иных землях не так!
– Ганза, она всюду Ганза!
– Не скажи! Тамо они сами и вразнос и по дворам торг ведут.
– Дак зато по морю далее Котлинга нашим от Ганзы ходу нет…
– Тише, купцы! Все собралися? Фома Захарьич речь молвить хочет!
Шум стихал. Фома Захарьич, степенно, оглаживая каштановую бороду, поднялся с лавки:
– Дружья-товарищи! Как рядили, торговый суд наново выбирать, что не все бывали довольны, дак много баять о том теперича без надобности, ать приступим!
– Поговорить надоть! – выкрикнул высоким, визгливым голосом из дальнего угла Еска Иванкович, приятель Касарика самый злой сутяжник и спорщик во всем братстве. – Ты Захарьич, того! Ты нас не обижай! Баять не о чем, и концей нет, знаю! Все знают! Всем вам Касарик не угодил!
Еска брызгал слюной, седая бородка стояла торчком и прыгала при каждом слове, маленькие острые глазки впивались в сотоварищей.
Крючковатым, сухим перстом он, как копьем, тыкал издали то в одного, то в другого из гридничан, и те невольно ежились, отстраняясь.
«Сам или от Ратибора? – думал Олекса. – Должно, сам, друг Касарику первый».
Еску поддержали еще двое-трое, и по тому, легко или с трудом говорил братчинник, прямо глядел или отводил глаза, Олекса сразу понимал, что вот этот, и тот, и третий – Ратиборовы.
«А немного и набрал! – с едкой радостью подумал Олекса, считая переметнувшихся. – Хотя погодить надоть! Иные, поди, молчат до срока!» одернул он сам себя.
Но вот наконец поднялся Максимка. (Этого ждал Олекса почти с нетерпением.) Скосил глаза в стороны, склонил голову, степенно вопрошая Фому Захарьича.
– Молви, Гюрятич! – кивнул тот.
– Тута все о Касарике…
Заметив упорный взгляд Олексы, Максим дернул длинным носом, будто отгоняя муху.
– Грешил он, бывало. Дак кто из нас без греха? Вспомните, братие, что горный наш учитель, Исус Христос, сказал книжницам и фарисеям о жене, в прелюбодеянии ятой: «Иже есть без греха в вас, преже верзи камень на ню!»
«Не тебе Христа поминать, Максим!» – в сердцах подумал Олекса.
– …Не согрешишь, не покаешься, не покаешься, не спасешься! продолжал Максим с показным сокрушением.
«Что-то ты, Гюрятич, покаяться не спешишь, да и Касарик твой такожде!» – вновь подумал Олекса.
На лавках поднялся ропот. Не один Олекса заметил несоответствие Максимкиных слов и дел.
Гюрятич мгновенно бросил глазами врозь, тотчас увильнул в сторону:
– Как мир о Касарике решит, так тому и быть, я же о Якове скажу!
«Вот как?! – вскинулся Олекса и уперся другу в глаза. Максим глядел, блудливо улыбаясь, и слегка свел протянутые ладони. Намек был слишком ясен. (Железо проклятое!) Олекса сейчас ненавидел сам себя: стало бы заплатить виру тогда. То, что взяли с него Максим с Ратибором, намного перекрыло возможную давешнюю потерю…
Олексина кума Якова до сих пор не касался никто, даже Еска Иванкович.
Прославленная честность Якова, а также его равнодушие к торговой выгоде (не будет, как Касарик, один свой интерес блюсти) были ведомы всем и всех устраивали.
– Якова мы знаем! – не выдержал кто-то из братчинников.
– Знаете, да не совсем! Одной честности мало, купци. Мы с немцем торг ведем, будем честны, а немец нечестен, и так уж сельди берем без провеса да поставы сукна без меры! А кто считал, скажут: короче и короче становится тот постав, и бочки прежним не чета! А все по старине, да по пошлине, да по старым грамотам. Мы же и внакладе остаемсе! А Яков, и то еще скажу…
Тут Олекса поймал на себе настойчивый злой взгляд остановившихся и словно остекленевших глаз Максима. Теперь Максим не намекал уже, не уговаривал, а грозил. И говорил он словно для одного Олексы.
– Еще и то скажу. Плох купець, что свою выгоду не блюдет! Он и обчественную оборонить не заможет! А Яков… Ведомо ли обчеству, что на братчину куны за Якова Олекса вносил?!
Кое-кто ахнул. Зарезал, без ножа зарезал! Яков на своем месте медленно становился малиновым, стискивал губы, морщины тряслись. Не то пот, не то слеза ползла по щеке.
– Скоро он и в братстве быть не заможет, – добивал Максим, по-прежнему вперяя взгляд в Олексу, – дак мы любому нищему слепцу на торгу поклонимсе, пущай у нас, купцов, в суде судит?
Перестарался! Гул возмущения прошел по рядам от последних Максимкиных слов. Максим побледнел, почувствовавши свой промах.
Марк Вышатич встал, сведя косматые брови, одернул зипун цареградского бархата. От Висби и до Киева бегут Марковы корабли, скрипят обозы. Лавки в Твери, Смоленске, Колывани. Максимка перед Вышатичем что комар.
– Ты, Максим, говори, да не заговаривайся! Яков нам не с торга слепец, а такой же купец! А то, что Творимирич за кума братчинное внес, дак низкой ему поклон! Так бы все мы стояли за одино, друг за друга, дак ни немци, ни Литва, ни князь, ни бояре противу нас устоять не замогли!
Марк Вышатич обернулся к Олексе и вправду поклонился ему в пояс под восхищенные возгласы братчинников.
– А я, купци, наперед говорю: Якову деньги дам без послухов и без грамоты, он сам ся разорит, а другого не продаст! Ты скажи, Олекса, кумом ведь тебе Яков, не молчи, друг! – отнесся Вышатич к Олексе, усаживаясь на свое место и усмехаясь на заискивающие похвалы соседей.
– Скажи, Олекса! Пущай Олекса речь говорит! – закричало несколько голосов.
Черен показался белый свет Олексе, когда он чужим и подлым голосом, стараясь угодить Ратибору, но все же как ни то увернуться и от прямого предательства, отвечал:
– Что я? Яков мне кумом приходит, я молчу…
Он весь взмок. Горячий пот щекотно лился по шее, и Олекса боялся утереть и боялся посмотреть на кума. Но братство упорно не желало отказать Олексе в своем уважении.
– Дружья! Яков Олексе кум, Гюрятич – друг, да и решать про Якова мы должны сами собе! – вмешался Фома Захарьич.
– Онанья, твой черед!
«Встать, – думал Олекса, – сказать все?! Как железо провез без виры, как запутал меня Ратибор? Поверят, должны поверить! А ежели нет? А докажу чем? И о сю пору, скажут, молчал почто? Поклон-от недорого стоит, а даст ли мне Марк Вышатич серебра взаймы, ежели спрошу у его? Ой ли!» – И Олекса вновь опустил нераскаянную голову.
Онанья, молча гладя бороду, с минуту оглядывал братчинников, ожидая тишины. Был он книгочий, как Яков, и привержен божественному. Поэтому и начал от писания:
– Речено бо есть: «И свет во тьме светится, и тьма его не объят».
Свет – истина, а тьма – лжа. Недостоить нам божественными словесы прикрывать дела лукавые, и име господне употреблять всуе. Не в слове, а в духе бог. Исус неизреченной милостью своей спас жену заблудшую, да не предстательствовал перед советом судей израилевых, чтобы ее ввели в храм закона и увенчали властью над вятшими!
