Степан Шешуков - Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов
В заключение работы Воронский дает принципиальную оценку деятельности журнала «На посту». Эта оценка сурова, но абсолютно справедлива в той части вопросов, которые затронуты в его статье.
Он говорит, что «объективно позиция журнала «На посту» гонит попутчиков от Советской власти в лапы нэпманов»; что у сотрудников журнала «нет настоящей любви к художественному слову»; что напостовцы не чувствуют и не понимают, какое «нам передано изумительное литературное наследие» и «что на нас, коммунистах, лежит тягчайшая ответственность за то, какую литературу даст Новая Россия после Пушкина, Гоголя, Толстого. Оттого они так безапелляционны, так легко творят суд и расправу, так решительно выбрасывают за борт все, за исключением «Октября», так заняты взаимным прокламированием. Их дело. Уверен, что партия на этот путь не станет».
Да, партия на этот путь не стала. Но много еще будет наломано дров в отношениях с попутчиками и даже после исторического решения ЦК нашей партии от 1925 года. Во-первых, потому, что будет продолжаться рапповское движение, которое наряду с положительным воспримет и серьезные заблуждения напостовцев. Во-вторых, потому, что само понятие «попутчик» оценивалось тогда по-разному, а это подкрепляло позиции рапповцев. В самом деле, если Воронский по-ленински смотрел на возможность и необходимость перевоспитания старой интеллигенции, если такой же позиции придерживались Луначарский и Фрунзе, то Троцкий заявил, что творчество попутчиков не имеет «политических перспектив», что попутчики идут с пролетариатом только «до известного пункта»[122]. Как видим, здесь исключалась возможность перевоспитания старой интеллигенции. И. Майский, бывший с 1924 года редактором «Звезды», утверждал, Что попутчики тоскуют по старому буржуазно-дворянскому быту И что «они были певцами обывателя в революции и сами по своей психологии мало чем отличались от обывателя»[123]. Да, все это подкрепляло позиции напостовцев, и они упорно отстаивали свою точку зрения.
Политика партии в области художественной литературы не сводилась только к привлечению на сторону Советской власти старой художественной интеллигенции, к ее перевоспитанию, хотя, как говорилось, в первые советские годы этот вопрос для строительства новой литературы был вопросом первостепенной важности, и заслуги Воронского здесь бесспорны.
Генеральной линией в политике партии являлось формирование новой, советской художественной интеллигенции, кровно связанной с народом, владеющей передовым мировоззрением эпохи. В то время в решении этой задачи партия видела два пути: перевоспитание старой интеллигенции и создание новой, из народных недр поднимающейся к знанию, к творчеству.
Великая Октябрьская революция разбудила огромные творческие силы народа. Рабочие и крестьяне – взрослые и дети – сели за азбуку, за букварь, а затем и за учебник. Аудитории рабфаков и институтов стали заполняться «кухаркиными детьми». Для них открывались знания, но с ростом образования в них пробуждались способности к художественному творчеству. И кажется удивительной для нас теперь цифра, оглашенная в январе 1925 года на первой Всесоюзной Конференции пролетарских писателей: во всех ассоциациях и союзах тогда насчитывалось 5 тысяч писателей. А вот к IV съезду советских писателей, состоявшемуся в 1967 году, во всех союзах страны насчитывалось только 6 тысяч писателей. Это удивительно, но и понятно. Если бы сейчас принимали в Союз писателей по тем же критериям, как тогда, можно представить себе, какая астрономическая цифра понадобилась бы для выражения огромного числа пишущих и печатающихся в наше время! Конечно, скажем, из 3 тысяч числившихся тогда пролетарских писателей многие затем отошли от литературы. Но эта цифра – яркое свидетельство пробуждения народа к творчеству. И это поняли напостовцы. При всех их ошибках, заблуждениях и перегибах, при всем их мелкобуржуазном левачестве и максимализме они пошли навстречу этому бурному порыву народа.
Нельзя сказать, чтобы и Воронский не видел и не радовался росту талантов из народа. Но если напостовцы готовы были полуграмотного рабочего от станка зачислить в ряды пролетарских писателей, то Воронский думал по-другому и не менее ошибочно. Высоко оценивая образцы классического искусства, имея перед собой примеры исключительной образованности, глубочайшей и многограннейшей культуры в лице Пушкина, Тургенева, Толстого, Воронский понимал, что все это приобреталось не вдруг, а вырабатывалось поколениями. Он не доверял простому человеку из народа. Он глубоко уважал его, но он не мог себе представить, что простой паренек, выходец из темной, необразованной среды, только-только «разжевавший азбуки соль», через пять – десять лет может создать «Тихий Дон». Воронский искренне чувствовал «тягчайшую ответственность за то, какую литературу даст Новая Россия после Пушкина, Гоголя, Толстого», и так как ратовал за «подлинное художество», то предполагал, что создаст его народ только через многие десятилетия. Абсурдно, но так случилось с Воронским, что эта «тягчайшая ответственность» за новое искусство поставила его в положение отрицателя пролетарской литературы, то есть отрицателя этого нового искусства. Конечно, тому содействовала и полемика с напостовцами, не понимавшими, как любил выражаться Воронский, «подлинного художества», поднимавшими на щит слабые произведения пролетарских поэтов и писателей, а главное, загнавшими Воронского «в один угол» многогранной проблемы, – он вынужден был сосредоточиться на решении вопросов о классическом наследии и о попутчиках. Все указанные заблуждения отразились в статье Воронского «О пролетарском искусстве и о художественной политике нашей партии», опубликованной в конце 1923 года в «Красной нови».
В начале ее делается правильная посылка о том, что надо для реорганизации общества на новых началах «овладеть культурным наследством в науке, в искусстве и в других областях», что «без этого пролетариат не установит социалистического строя»[124]. Подтверждает он основную мысль острым и правильным примером: «Оттого, что партия декретирует: быть Красным профессорам в центре научного мира, а Павловым – их соратниками, на вторых ролях, ничего, кроме пустяков и нелепости, не произойдет».
Правильна его мысль о новаторстве и традициях в литературе, о том, что подлинный новатор «овладевает тем, что было сделано до него. В противном случае получается одно из двух: либо художник открывает Америку, давно-давным открытую, либо он становится на ходули и уходит в новаторство ради новаторства, делая его самоцелью. В нынешней пролетарской литературе не трудно уловить и то и другое».
Последнее замечание, в правильности которого нет оснований сомневаться, сделано уже будто бы сторонним для новой литературы человеком. И вот дальше Воронский формулирует основную свою мысль, доказательству которой посвящена вся статья:
«Пролетарского искусства сейчас нет и не может быть, пока перед нами стоит задача усвоения старой культуры и старого искусства. На деле есть вот что: есть буржуазная культура и искусство, к которым впервые получил доступ пролетариат».
Главное его доказательство, как уже говорилось, сводится к тому, что «наука и искусство требуют культурных навыков, большого культурного стажа, длительной учебы, сноровки, что дается часто поколениями, вырабатывается не годами, – десятилетиями»[125]. С какой недальновидностью и категоричностью судит Воронский о народе, долгие годы еще не способном будто бы творить новое искусство: «Проповедь творить новое пролетарское искусство и культуру ведется в среде, которая не имела возможности овладеть прошлым наследством и иногда инстинктивно настроена против него. Такая проповедь несвоевременна и просто вредна». И уже совсем не узнаем мы Воронского, этого тонкого ценителя «подлинного художества», когда он обращается к такому абсурдному доказательству: «Подобно тому, как в гражданской войне рабочий пользовался пушками, пулеметами, танками, невзирая на то, что они есть продукты буржуазного общества, так должен писатель-коммунист пользоваться старым искусством для того, чтобы победить».
Существенная ошибка Воронского заключается в том, что он разрывал две стороны единого процесса рождения новой культуры.
Он не понимал, что в действительности в развитии искусства такого разрыва быть не может, что, овладевая традициями, советские писатели не ограничивались ими, а созидали новое искусство, клали первые кирпичи в фундамент социалистической литературы. И то, что он делал сам, организуя лучшие силы честных художников-попутчиков и воспитывая их в революционном духе, и то, что делали напостовцы, поддерживая массовое литературное движение, – все это, вместе взятое, явилось началом новой литературы, во многом идущей от литературы прошлого и одновременно не похожей на нее в самых существенных чертах, ибо, как говорит сам же Воронский, творцы ее – Вс. Иванов, Сейфуллина, Ник. Тихонов, Н. Асеев, А. Малышкин «выросли из революции, они дети революции, ее воспитанники», их «вещи останутся ценными художественными документами нашей эпохи»[126].
