Сергей Сергеев - Русская нация. Национализм и его враги
«Восстановление свободы» поэтому мыслилось в национальных русских формах. По «Конституции» Н. Муравьева, «гражданские чины, заимствованные у немцев и ничем не отличающиеся между собою, уничтожаются сходственно с древними постановлениями народа русского»[214]. Зато появляются должности тысяцкого (глава уездной исполнительной власти), волостного старейшины, державного дьяка. Области, на которые делится государство, получают название «держав», законодательное собрание именуется народным вечем[215] (а его верхняя палата – верховной думой), вместо министерств учреждаются «приказы» и т. д. В первой редакции «Конституции» столицу предполагалось перенести в Нижний Новгород, переименованный в Славянск (в третьей редакции столица – Москва). В пестелевской «Русской правде» практически то же самое: столица переносится в Нижний Новгород[216] (переименованный во Владимир, Владимир же становится Клязмином), законодательная власть осуществляется народным вечем, исполнительная – державной думой, Петербург переименовывается в Петроград[217].
Некоторые декабристы придавали серьезное значение «восстановлению» национального быта или, как сказал бы К.Н. Леонтьев, национальной «эстетики жизни». М. Дмитриев-Мамонов публично расхаживал в красной рубахе, полукафтане, шароварах, носил бороду[218]. В. Кюхельбекер мечтал, но не решался носить «русский костюм», ограничившись тем, что облачил в кафтан своего слугу[219]. Рылеев хотел явиться на Сенатскую площадь в «русском платье». Можно вспомнить и о его «русских завтраках» с водкой и квашеной капустой, по поводу которых Н. Бестужев вспоминал «всегдашнюю наклонность» поэта – «налагать печать русизма на свою жизнь»[220]. Замечательно признание А. Бестужева на следствии, что «в преобразовании России <…> нас более всего прельщало русское платье и русское название чинов»[221].
Еще один важнейший элемент «национального возрождения» – историософия, миф о мировой миссии России не был разработан декабристами даже зачаточно. Отдельные высказывания на эту тему говорят только о том, что в миссию эту они свято верили и считали ее великой: «Если провидение составило такую империю, как Россия, то, конечно, с высокой целью» (Штейнгейль)[222]. Большинство их связывало ее со славянской идеей: «Я все надеюсь, что не с гнилого Запада явится заря, а с Востока, то есть от соединения славянских племен. Это будет прочнее всех вспышек и потом реакций, отдаляющих жестоко само дело. У меня это idee fixe, и я все подвожу к этому подготовлению» (И. Пущин)[223]. Поджио, также склонный к панславизму, замахивался на большее – «тылом стать к Европе, грудью к Азии и образовать наконец из России первенствующую шестую часть света»[224]. В. Кюхельбекер признавался, что чуть ли не самой главной причиной его вступления в Тайное общество стала боязнь за то, что русский народ не осуществит своего великого призвания: «взирая на блистательные качества, которыми Бог одарил народ русский, – народ первый в свете по славе и могуществу своему, по своему звучному, богатому, мощному языку, коему в Европе нет подобного, наконец, по радушию, мягкосердечию, остроумию и непамятозлобию, ему пред всеми свойственными, я душою скорбел, что все это подавляется, вянет и, быть может, опадет, не принесши никакого плода в нравственном мире»[225].
Декабризм в истории русского национализма
На риторический вопрос М.Н. Покровского, многие ли декабристы были чужды русскому национализму, можно достаточно определенно ответить: очень и очень немногие. Наверное, барона А.Е. Розена, выступавшего в защиту привилегий балтийских немцев, трудно причислить к русским националистам; скорее всего (хотя это и требует специального рассмотрения), патриотизм поляка А.О. Корниловича носил традиционно-имперский характер. Отступает от канонов декабристского национализма Н. Тургенев в поздней книге «Россия и русские» (притом что в 1820-х гг. он эти каноны принимал, да и в «России…» националистический концепт все-таки присутствует). Весьма своеобразен и нетипичен национализм Завалишина и Поджио (но это все-таки именно национализм). Остальные же декабристы, оставившие после себя литературное или эпистолярное наследие, доступное автору этой работы, не могут быть иначе квалифицированны, как классические европейские националисты. И что еще более важно, главные идейно-политические документы декабризма – «Конституция» Н. Муравьева и (в еще большей мере) «Русская правда» Пестеля – это программы построения национального государства.
Национализм декабристов был либерально-демократическим, выдвигающим в качестве обязательного условия русского нациостроительства кардинальные реформы социального и политического строя Российской империи: прежде всего, отмену крепостного права и ограничение (конституционное или «нравственное») или ликвидацию самодержавия. Среди членов Тайного общества существовали серьезные разногласия, там можно найти и радикальных республиканцев и консервативных монархистов, но, во всяком случае, на этих пунктах (в разных интерпретациях) сходились все.
Важно отметить, что декабристский национализм был отнюдь не маргинальным явлением в среде элиты русского дворянства. А. Бестужев с полным основанием говорил на следствии: «едва ли не треть русского дворянства мыслила подобно нам, хотя была нас осторожнее»[226]. О декабристских симпатиях Пушкина, Грибоедова, Боратынского хорошо известно, так же как о том, что «первенцы русской свободы» считали «своими» А.П. Ермолова, Н.С. Мордвинова, М.М. Сперанского (их планировалось включить в состав Временного правительства). В.М. Бокова и О.И. Киянская превосходно показали, что Тайному обществу сочувствовал весьма обширный сектор имперского истеблишмента (даже близкие к самому «верху» П.М. Волконский и А.Ф. Орлов), многие из представителей которого (например, П.Д. Киселев) были знакомы с «Русской правдой» и одобряли ее содержание[227]. Вряд ли случайным можно считать членство в Тайном обществе таких успешных в будущем бюрократов, как М.Н. Муравьев и Я.Д. Ростовцев[228], или представителей младших поколений таких фамилий, как Витгенштейны, Коновницыны, Раевские, Чернышевы… Этому не нужно удивляться, декабризм – идеология именно дворянская, напрямую вытекающая из интересов наиболее прогрессивной части «благородного сословия», которое, собственно, и инициировало русский национализм в своих социально-политических интересах[229]. Многочисленных «симпатизантов» декабризма оттолкнула от него вовсе не программа и даже не столько радикальные средства, предложенные для реализации последней (далеко не все члены тайного общества были сторонниками вооруженного восстания), сколько его поражение, оплаченное кровью и репрессиями. Такой массовой «чистки» русское дворянство не знало никогда в «петербургский период» (даже в эпоху бироновщины). Следствием этой психополитической травмы стал поиск дворянской элитой иных путей развития России.
Декабризм, будучи одним из наиболее ярких проявлений русского национализма, «выпал» из его истории по вполне объективным причинам. Его вожди и участники были либо казнены, либо «изъяты из обращения» (Герцен) на тридцать лет. За это время сформировались другие версии националистической идеологии (славянофильство и западничество) вне прямой связи с «людьми 14 декабря», чьи программные документы были просто-напросто недоступны. Поднявший на щит декабристов в 1850-х гг. Герцен «присвоил» их себе как «предшественников» и вписал в качестве родоначальников в историю «русского освободительного движения», интерпретировав идеологию Тайного общества в духе собственных воззрений. Эта трактовка оказалась чрезвычайно влиятельной, тем более что «Русская правда» впервые была издана только в начале XX в.
Между тем вернувшиеся из ссылки декабристы, первоначально Герцена высоко ценившие, вскоре, в 1863 г., оказались с ним по разные стороны баррикад, вместе с Катковым, похвалы которому нередки в их переписке[230]. Некоторые из них (Завалишин, Свистунов) стали литературными сотрудниками катковских изданий. Своих единомышленников «первенцы русской свободы» искали именно среди националистов новой формации. Сочувственные ссылки на М.П. Погодина находим, например, у Штейнгейля и Поджио[231]. С симпатией относились многие декабристы к славянофилам. Волконский 13 января 1857 г. писал И. Пущину из Москвы: «Я здесь довольно часто вижу некоторых славянофилов, странно, что люди умные, благонамеренные – [придают столько значения своему платью (в оригинале фраза по-французски. – С. С.)], но что они люди умные, благонамеренные, дельные, в том нет сомнения – и теплы они к емансипации и горячи к православию, а народность и православие – вот желаемая мною будущность России. При сем прилагаю тебе стихи Хомякова [«По прочтении псалма»] – по-моему, замечательные». В письме от 29 января 1857 г. тому же адресату Волконский снова возвращается к славянофильству, настаивая на том, что в нем «есть много хорошего – полезного»[232]. «Много идей бродят, много я слышу, много славянофильских рукописей ходят по рукам, и много отрадного, патриотического высказывается»; «наш губернатор <…> славянофил по направлению и по образу воззрения. Не знаю, что он успеет сотворить в этом хорошем национальном духе», – с нескрываемым одобрением пишет в том же 1857 г. Оболенский[233], который позднее печатался в газете И.С. Аксакова «День». М. Муравьев-Апостол солидаризовался со славянофилами в оценке первого «философического письма» своего бывшего однополчанина П.Я. Чаадаева: «Человек, который участвовал в походе 1812 г. и который мог это написать, положительно сошел с ума. Понимаю негодование А.С. Хомякова, К.С. Аксакова и всякого искреннего русского»[234]. В 1870-х гг. Матвей Иванович сделался горячим поклонником суворинского «Нового времени» и «Дневника писателя» Достоевского, в последнем он видел прямого наследника декабристов: когда Достоевский «пишет о нашей красавице России, мне кажется, что слышу брата [Сергея] и Павла Ивановича Пестеля <…> “Русская правда” когда-нибудь явится на Божий Свет. Какой славой озарится имя Пестеля!»[235].
