Пирс Брендон - Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997
Колонизаторы, которые могли купить землю, инвестировали труд и наличные в торговлю и сельское хозяйство. Плантаторы являлись единственной оппозицией губернаторам, один из которых, лорд Торрингтон, говорил: они считали его способным человеком, пока цена на кофе росла, и большим дураком, если она падала[2512].
Власти были уверены, что «кофе не может процветать без риса»[2513]. Они начали восстанавливать гигантскую ирригационную систему, которая являлась чудом древнего Цейлона. Британцы отвоевали у джунглей огромные резервуары, некоторые — величиной с приличные озера.
В меньшей степени они восстановили жизненно важную сеть каналов — британцы в большей мере рассматривали их, как средство транспортировки, а не систему артерий, вен и капилляров, чтобы дать жизнь засушливому северу и востоку Цейлона. К 1850-м гг. колонизаторы соединили все основные города хорошими дорогами (при голландцах не было ни одной).
Они построили и железные дороги, которые предпочитали плантаторы. Для финансирования в этом случае даже «пошли на отчаянные меры, предлагая взимать налоги со своих». Рабочие на железной дороге платили кровью, потому что «каждая шпала устанавливалась ценой человеческой жизни»[2514]. Как признавал один шотландский купец, состояние страны измерялось процветанием восьми тысяч европейцев, «но что касается благосостояния и счастья цейлонцев, то тут стояла тишина, как в полночь на Пидурутадагала» (самой высокой вершине Цейлона, с которой в ясный день можно увидеть всю береговую линию острова, почти девятьсот миль в окружности)[2515].
Однако образованная элита научилась жить с британцами, говорить на их языке, играть в их игры, приняла их привычки и извлекала пользу из империи.
Британцы решили, что Цейлоном исключительно легко управлять. Говорили, что морские державы ловили остров в сеть, словно рыбу. На протяжении 150 лет он оставался в рабстве у Королевского ВМФ. Корабли с белым военно-морским стягом безопасно вставали на якорь в великолепной гавани Тринкомали. Там с благоговейным трепетом смотрели на многообразные суда, где матросы и купцы, ведущие торговлю вокруг берега, говорили на множестве языков. Там можно было встретить арабские одномачтовые каботажные корабли, китайские джонки, патмары с Малабарского берега, дау с Коромандельского берега и цейлонские катамараны.
Жемчужные берега к югу от Адамова Моста в Манарском заливе, которые периодически открывали для рыбной ловли, привлекли тридцать тысяч человек со всей Азии. Однако за «операцией» наблюдали два или три британских чиновника с тростями. Один из них, Леонард Вулф, заметил: «Цейлон в 1906 году был полной противоположностью полицейского государства»[2516]. Порты вроде Коломбо и Галле тоже привлекали живописную смесь рас — европейцев, которые ходили под зонтиками, усатых малайцев, мавров в белых шапочках, чети с серьгами в ушах, парсов в шляпах с изогнутым верхом из травчатого шелка, а также сингальцев, которые носили волосы в пучке, как во времена Птолемеев.
Но властям редко требовалось применять силу здесь или в других частях страны, где население тоже было раздробленным. Наблюдались не только столкновения между сингальцами и тамилами на национальной почве; соперничество шло и внутри каждой общины и сообщества. Например, англизированные сингальцы с низин враждовали с феодальными жителями возвышенностей. Вожди на возвышенностях носили устаревшие церемониальные одежды — большие муслиновые юбки, жесткие куртки из шелка и парчи и «большие четырехугольные шляпы с поднятыми полями, богато обшитые золотым галуном»[2517]. На верху шляпы возвышалась маленькая пагода, украшенная драгоценными камнями.
Утонченные горожане не имели ничего общего с жителями пещер, которых считали потомками аборигенов страны. Кастовые антипатии были очень сильными. Некоторых (например, тех, кто готовил обезьяньи шкуры для натягивания на барабаны) считали париями, так как они выполняли грязную работу. Соответственно к ним и относились. Однажды, когда полицейским приказали арестовать нескольких изготовителей обезьяньих шкур за убийство, они отказались к ним прикасаться, но предложили застрелить их, оставаясь на удалении[2518].
Наблюдались глубокие религиозные различия. Индуисты выступали против мусульман. В конце XIX века христиане составляли примерно 10 процентов из трех миллионов жителей. Они с негодованием отнеслись к раннему обязательству британцев защищать веру большинства. Один губернатор викторианской эпохи снял военную стражу у Зуба, почитаемой реликвию буддистов. Этот Зуб обернут красным шелком и лежал в нескольких великолепных ларцах в храме в Канди, построенном в китайском стиле. Стража была снята, чтобы не санкционировать «поклонение идолам»[2519].
Буддисты обвиняли британцев в плохом состоянии священного дерева в Анурадхапуре. Их чувства были особо обострены из-за того, что они смотрели на Цейлон, как на духовный дом своей веры (так католики смотрят на Рим). Но если христианство пыталось обращать в свою веру, привлекать, вербовать новых людей, буддизм являлся спокойной философией. Его целью было уничтожения желаний в блаженстве просветления. Поэтому он не представлял серьезного вызова для британского правления в консервативном Цейлоне. Скорее, «благословенный остров» (если перевести древнее и современное название Шри-Ланка) следовало ценить, как предвкушение нирваны. Христиане считали, что на этом месте Бог создал Сад для Адама и Евы. Мусульмане говорили, что это «новые сады для утешения из-за потери Рая».
Британцы воспевали прелести Цейлона. Все перспективы радовали (и только человек был порочен) в том, что епископ Хебер назвал одним из красивейших мест во вселенной. Покидая эту «дорогую колонию», Раднадипу (Остров Драгоценных Камней), губернатор Стюарт Макензи сожалел о своем переводе на Корфу — «такой же голый остров, как Итака при Улиссе»[2520]. Прибыв в Галле, сэр Эмерсон Теннент, высокопоставленный чиновник, воспевал воду сапфирового голубого цвета, золотые пески, берег, усыпанный цветами, как драгоценными камнями[2521], а также зеленые, словно нефрит, джунгли, окружающие природное святилище страны — пик Адама.
Другие приезжавшие на остров люди восхищались необузданным богатством и буйством тропиков, цветочными гирляндами, окружающими белые с красными черепичными крышами дома в Коломбо, малиновыми коврами вьюнков, маленькими бананами, которые считались «райскими финиками»[2522]. Те, кто ехали на поезде в Канди, смотрели на захватывающие виды террасированных рисовых полей, пальмовые и бамбуковые рощи, покрытые лесами возвышенности, прорезанные скалистыми оврагами, серебристые ручьи и будто воздушные водопады. Не меньше очаровывали летающие по воздуху существа, словно украшенные драгоценными камнями: переливчатые пчелоеды, прозрачные, словно хрусталь, нектарницы, бронзовые дронго (индийские кукушки), лазурные зимородки с красными клювами и лапами, сияющие жуки-светляки, длиной три дюйма, и зеленые стрекозы, которые носятся над озерами на «крыльях, которые мигают, как кусочки изумруда, обрамленные золотом»[2523]. Если вкратце, то здесь наблюдалась «несравненная пышность красоты и романтики»[2524].
Но чем больше чужестранцев восхваляли гениальность этого места, тем большее количество местных жителей утверждало на него свои права. Примерно в 1850 г. один кандийский вождь печалился о судьбе своего края: «Страна порабощена — знать попадает в глубокую зависимость, религия подвергается неустанным атакам, открытым и тайным, наши правители ведут себя покровительственно»[2525]. Он и ему подобные не хотели делиться своим раем.
Конечно, в «раю» жили и комары, и змеи — не говоря уже про пиявок, клещей, скорпионов, многоножек, пауков, кусающихся мух и ядовитых гусениц. В 1930-е гг. от малярии умерло 100 000 человек за время одной эпидемии. Именно инфекция помогла уничтожить средневековое сингальское королевство, когда то находилось в золотом веке.
Однако историческое и природное великолепие, блеск и пышность Цейлона придавали движущую силу национальной гордости. Было невозможно игнорировать развалины дохристианского Тапробана, как греки и римляне называли этот удаленный мир. Они наделяли его мистической чистотой. Разрушенный город Анурадхапура, первая столица, был основан на век раньше покорения Римом Италии. Он представлял собой вызывающий благоговейный трепет монумент исчезнувшего величия. Руины занимали площадь, в два раза превышающую по размеру викторианский Лондон. В 1890 г. Эдвард Карпентер, посетивший этот древний город, сказал, что у него создалось впечатление, «будто Лондон снова превратился в дикую местность»[2526]. Растительность победила камни, корни пробивались сквозь них, все было завешано лианами и похоронено под подлеском. Однако можно было увидеть поразительное количество разбросанных тут и там цоколей, постаментов, мостовых, резервуаров, больших сосудов для охлаждения вина, ступеней, павильонов, лунных камней, колонн с надписью, благородных статуй, а также вырезанных изображений обезьян, лошадей, гусей, змей, драконов, демонов и других существ. Там были огромные блоки гранита, некоторые выдолбленные (для купания слонов), остатки кирпичных буддийских гробниц, уступающих по размеру только пирамидам.
