Лев Гумилев - PASSIONARIUM. Теория пассионарности и этногенеза (сборник)
Феодальная революция
Вскоре после смерти Карла Великого, уже при его сыне, наряду с этнической дивергенцией началась социальная – феодальная – революция. Она спасла Европу от двух мощных противников: скандинавских викингов и арабов. Арабы успели захватить почти всю Испанию и часть Южной Франции. Викинги грабили все побережье, а обры с берегов Дуная – внутренние территории. Европейские крестьяне, не обученные военному делу, сопротивляться не могли. И тогда герцоги, графы и бароны, имен которых мы не знаем, начали вдруг очень интенсивно и мужественно сопротивляться нападениям и сарацинов, и викингов, и обров; они ненавидели греков, презирали итальянцев, которые проживали последние крохи и у которых такой храбрости не было, плавали на Британские острова, где тоже были остатки Великого переселения народов – англы и саксы, уже потерявшие способность к защите от тех же самых викингов и норманнов. А вот в центре Европы эти будущие феодалы, при всех неприятностях своего характера, оказались воинами весьма дельными, потому что они продолжали кооптировать в свою среду людей толковых, смелых, верных, умеющих сопротивляться. Они все время обновляли свой состав. Кончилось это дело тем, что однажды викинги вошли в устье Сены, разграбили все, что могли, прошли до города Парижа и решили разграбить его. Париж в то время был городом не очень большим, но довольно заметным. Парижане, конечно, бросились в церкви молиться, чтобы святые спасли их от ярости норманнов, но у них оказался толковый граф – Эд. Он сказал: «Святые нам помогут, если мы сами себя не забудем, а ну-ка все – на стены!» Собрал кучку своих ребят и стал всех выгонять на стены защищаться, и чтобы жены и ребятишки, которые повзрослее, таскали воду и пищу, а тех, кто кричал: «Я не пойду, у меня миокардит, вот справка от врача», – он тут же хватал с помощью своих ребят и тащил на стену: «Постоишь и с миокардитом, ничего!» Результат был совершенно потрясающим, норманны взялись всерьез штурмовать Париж – не могли взять! Явился Карл Простоватый – король из династии Каролингов, потомок Карла Великого, с войском, постоял, постоял и ушел – побоялся связаться с норманнами. А Эд кричал: «Не сметь уходить со стен, вот я вам дам, вот покажу!» И Париж устоял. Это произвело на всех большое впечатление. И хотя тогда не было ни телефона, ни радио, ни телеграфа, ни почты, но узнавали люди новости не хуже, чем мы: из уст в уста. И все пришли к выводу: «Вот такого бы нам короля». И отказались подчиняться законной династии, а провозгласили Эда королем Франции. Ну, правда, у него этот номер не прошел, преждевременно было, но история повторилась через 90 лет, в 888 г., когда Гуго Капет, тоже граф Парижский, таким же образом был провозглашен за свою энергию, за свои личные качества королем Франции. А Каролингам отказали в повиновении. Последнего поймали в городе Лансе, посадили в тюрьму, где он и умер.
Что это такое? Это еще один вариант бунта пассионариев, опирающихся на людей гармоничных и субпассионарных, против устаревшей системы, системы, потерявшей пассионарность. И заметьте при этом следующее обстоятельство: потомки Людовика Благочестивого, и французские, и немецкие, были люди исключительно бездарные. Спрашивается, зачем же тогда французы и немцы поддерживали таких королей? Да они не королей поддерживали, они выдвигали их просто как знамя, как лозунг, как идеограмму, как символ, как значок, за который можно сражаться, защищая свою независимость. В конце концов, им было безразлично, какие ритуальные слова произносить, когда они шли в бой, – «за Карла» или «за Людовика», «за черта лысого!..» Шли-то они ради себя, ради своих святынь и своих потомков.
Так что в IX в. стала выкристаллизовываться Западная Европа в том виде, как мы ее знаем. И для нее характерно то, что не известно никому другому в мире, – национальный принцип. Natio по-латыни это буквально значит – рождение. Рождение, язык и территория – вот что соединяется в этом термине. Но такое понимание было характерно только для западных европейцев, и ни для кого больше, потому что человек, живший в Китае, или в Монголии, или в Арабском халифате, руководствовался совершенно иными принципами определения своих и чужих. Таким образом, «нацио» эквивалентно нашему термину «этнос» и отнюдь не эквивалентно нашему современному понятию «нация». Так что не следует путать: нации современного типа создались только при капитализме, а тогда они так назывались, но были по существу этносами.
Два индикатора
А теперь подведем итог. Мы рассмотрели несколько вариантов начальной фазы этногенеза – фазы подъема, коснулись разных эпох и стран. Так спросим себя: а что же есть общего между Византией до Константина, мусульманами времен первых халифов, китайцами династии Тан, европейцами эпохи раннего феодализма? А ведь разница в стереотипах поведения между ними – колоссальная!
В чем же тут общее? Общее в двух моментах, которые нам удалось подметить, – в отношении общества к человеку и отношении человеческого коллектива к природе.
Вот эти два индикатора для нас и будут важны.
Как мы вскрываем этнические отношения? Только исследуя модификации и изменения общественных отношений. В истории описаны общественные отношения, история – наша путеводная нить, нить Ариадны, которая помогает нам выйти из лабиринта. Поэтому нам историю знать надо.
Что же мы можем отметить для этой фазы становления этногенеза? Общество (все равно из кого состоящее: будь то арабы, монголы, древние евреи, византийцы, франки) говорит человеку одно: «Будь тем, кем ты должен быть!» В этой иерархической системе если ты король – будь королем, если ты министр – будь министром, если ты рыцарь – будь рыцарем и не вылезай никуда, исполняй свои функции, если ты слуга – будь слугой, если ты крестьянин – будь крестьянином, плати налог. Никуда не вылезай, потому что в этой крепко слаженной иерархической системе, составляющей консорцию, каждому человеку выделяется определенное место. Если они начнут бороться друг с другом за теплые места, а не преследовать одну общую цель, они погибнут. И если это случается, то они и гибнут, а в тех случаях, когда они выживают, действует этот же самый императив.
Ну хорошо. А если, скажем, король не соответствует своему назначению? Свергнуть его, нечего с ним цацкаться! А если министр оказывается глупым и неудовлетворительным? Да отрубить ему голову! А если рыцарь или всадник оказывается трусоватым и недисциплинированным? Отобрать лошадь, оружие и выгнать к чертям собачьим, чтобы близко и духом его не пахло! А если крестьянин не платит налог? «Ну, это мы заставим, – говорили они, – это мы умеем». В общем, каждый должен был быть на своем месте. Из коллектива с таким общественным императивом получалась весьма слаженная этническая машина, которая либо ломалась, либо развивалась дальше и переходила в другую фазу – акматическую. Ее мы сейчас затрагивать не будем, поскольку ей будет посвящена отдельная глава.
А пока зададимся еще одним немаловажным вопросом: как отражается эпоха подъема на природе?
Как я уже сказал, арабы и их эпоха подъема никак не повлияли на пустыню, потому что арабские пассионарии довольно быстро из этой пустыни ушли и занялись своими военными делами. Европейцы в эпоху подъема были тоже заняты оформлением своих этносов в небольшие, но резистентные социальные группы, и поэтому им было, в общем, не до того, чтобы уничтожать животных и леса. Природа отдохнула. Редкое население, которое осталось после всех солдатских мятежей, гибели римских провинций и римского управления, после походов варваров, которых тоже было очень немного, ограниченно влияло на природу, и в Европе выросли леса. У Дорста это очень хорошо описано в книге «До того, как умрет природа» [76, с. 39]. Так, 2/5 Франции заросли лесом за эти годы, расплодились, конечно, и дикие животные, и перелетные и местные птицы, зайцы, то есть страна, обеспложенная, кастрированная цивилизацией, опять превратилась в земной рай. И тут оказалось возможным производить защиту этой страны, и оказалось, что имеет смысл ее защищать, потому что жить-то в ней хорошо, а враги были всюду.
Что было в это время в Византии? В Византии был, в общем, тот же процесс – было не до природы, и, кроме того, в Сирии, в Малой Азии, вокруг Константинополя был такой устойчивый, тысячелетиями отработанный антропогенный ландшафт, что вносить в него какие-нибудь изменения казалось глупо. Любой прогресс мог пойти только во вред, а не на пользу. «Стоп!» – должен был бы мне сказать профессор В. В. Покшишевский, который занимается проблемой урбанизации. А как же построение города Константинополя? Ведь Рим-то причинил колоссальный вред всему Средиземноморью. Константинополь был вдвое меньше Рима, но тоже большой, от 900 тыс. до 1 млн жителей. В принципе, казалось бы, должно быть то же самое… Но вот парадокс. Никакого вреда природе этот город не причинил, хотя и был окружен длинной стеной. Стена потребовала массу камня и много работы. В этом городе были великолепнейшие здания вроде собора Святой Софии (его малая копия была у нас в Ленинграде, на углу ул. Жуковского и Греческого проспекта – Греческий собор). Там были прекрасные дворцы, бани, ипподром, и люди жили не в условиях квартирного кризиса; они жили в небольших коттеджах, окруженных садами. Константинополь был город-сад, и когда я спорил с В. В. Покшишевским о том, что не урбанизация причиняет ущерб природе, а люди определенного склада, и привел ему в пример Константинополь, он, зная дело, сказал: «Так ведь это же был город-сад». А я говорю: «А кто вам в Москве мешает заниматься озеленением?»
